Общая газета, 22 – 28
января 1998 года, № 3 (233)
Шли злую сказку сделать былью, а уходили лагерною пылью
Слышны манящие голоса, что, мол, пора послесоветскрй культуре менять идеологию. Думаю, послесоветской культуре пора сменить не идеологию, а космологию - в связи с сверхновой вспышкой авангардизма. И не менять, а отменить вовсе.
Сегоднящний авангард отплесневел от соцреализма. Соцреализм не придумка смещенного в красное воображения, не химерическое будущее в настоящем, это действительность и - самое страшное - действительность вполне сегодняшняя. Действительность соцреализма, соцреальность - это настоящий космос, хотя и водруженный на арестованное, подцензурное слово, но возникший не из Логоса, а из оскорбленного дословесного чувства.
Открываем басни Ла Фонтена, читаем (пересказ): «В некоем многоквартирном доме, некой малогабаритной квартире забастовал унитаз. Позвали туалетного работника. Приходит молодой улыбчивый парень. Идет куда надо, гремит за дверью инструментами, посвистывает. Потом, слышно, как-то стихает. Выходит к хозяевам, сам чернее тучи: «Вы что, туда гадили, что ли?»
Реальность - это противовес миру, где царит естество, Природа. В соцреальности нет плоти с ее мерзопакостями, нет телесности. Порывы к естественности оскорбительны для наоборотного мира. Ответ на живую тварность природы, ее суматошный, корявый, вздорный номинализм - реализм бестелесного машкерада, сурово нахмуренные, выщипанные в ниточку брови "объективных сущностей".
В соцреальном космосе вместо эфира — лагерная пыль, а отношение сил заменено силой отношений. Сила, как и тело, - изгои соцреализма. «Незаменимых нет». «Все относительно». «С одной стороны так, с другой эдак». «Рассуждая диалектически». Волшебные слова, соцреалистические заклинания...
Не подумайте, однако, что для соцреальности важны отношения индивидуализированные, качественные. Что вы! Вся соль в количественных раскладах. Ньютон соцреализма Джугаев-Джугашвили (гений моровой культуры Сталин), когда ему сказали, что, мол, надобно считаться с силой политического влияния Ватикана, в ответ с милым лукавством осведомился: «А сколько у Ватикана дивизий?» Пусть спорят, гением какой культуры был Иосиф Виссарионович: мировой или моровой, но это его «сколько», бесспорно, дорого стоило и еще дороже обошлось.
Сила преодолевает естество, соотношения побеждают силу. Такова специальная и общая относительность соцреалистического космоса. Как ведут себя силы, построенные в боевой порядок против Природы? Она лезут все устроенное ломать, рукосуйствовать во все саморостное. Они жаждут насилия. Что как не демон насилия, набычившись, темнеет за люберами и другими золотушными детьми соцреализма? Происходя от порченых родителей, они искусственно присвоили себе не предназначенную им природой телесность и теперь проверяют прочность этой экспроприации на тех, кто слабее их. Тупость чувств направляет к насилию боевому, потому что бездарная чувственность верит только страданиям. Телесность с чужого плеча, как и украденное ружье, обязательно должна сработать на поражение.
Читаем в небезызвестной книжке «Литература и революция», которую изваял в 1923 год один из пламенных революционеров: «Певчая птица поэзии, как и сова, птица мудрости, дает о себе знать только на закате Солнца. Днем творятся дела, а в сумерках чувства и разум начинают отдавать тебе отчет в совершенном». «Тебе-себе» Чувствуете претензию? За узурпацией телесности и силы в соцреализме стоит тяга к непринадлежному. Бог метит шельм, у всех большевистских вождей он отнял поэтический слух, лишил дара точного, незатрудненного слова. Сколько cpeдь них графоманов! Чичерин под разными псевдонимами - уже в советское, подвластное ему время) - рассылает во все редакции свои стихоплетения, их отовсюду возвращают ввиду полной непринадлежности к поэзии, а он все шлет и шлет. Троцкий с его птицами поэзии, совами мудрости и прочей птицефабрикой - всего несколько слов, но и в них бессмысленная гулкость графоманства.
Насильно мил не будешь. Хорошо. Ну, а если в мировом масштабе? Графоман тоже насильник-заговорщик из подворотни, это любер, качок. Повинуясь темной, болезненно-страстной силе, графоман видит в тексте свинчатку, орудие захвата богатства и славы, средство черного передела. При этом достоверные сопоставления, гамбургский счет (счеты) презираются всеми фибрами чемоданной души: во всяком пишущем видится подельник-графоман. «Паровозик чух-чух-чух /Колесики стук-стук-стук/-Госиздату пго-ура/ Пети-мети автора», - это графоманская наивно-реалистяческая картина мира. Прочее - литература. Графоман верит, что писатель может быть богатым, но не вериг, что он может быть великим.
В русской дореволюционной литературе были средние и плохие писатели. Но ведь были и «Записки охотника», и толстовское - поверх заданности и естественного страха - погружение в чувственную темь. Русская изобразительная культура сама была явлением природы. Соцреалисты же всех сортов создавали противоприродные миры: между златозвездными кавалерами и мертволюбивыми копателями котлованов больше общего, чем кое-кому хотелось бы.
Природа - это леса, поля, чайки и тараканы. Жуткие членистоногие океанского дна - это уже что-то другое. Есть какая-то ненормальность в батискафных прогулках, в стратосферных полетах, в спусках в вулканические жерла. Природа — это то, что может быть обжито людьми. Океаны и вулканы это не ойкумена, это космос. Соцреализм - это тоже космос. И «там нет атмосферы, там душно». Зато действительно присутствует странное, опасное для жизни радушие: вместо водоворота и солнечного ветра в этом пространстве клубится вязкая мышьячная сладостность, царствует насильственная гармония -если что-то здесь не растворяется, оно уничтожается. Такой космос - воистину Универсум.
В бестелесности соцреалистического Универсума присутствует казарменная подначка. Вспомним серпоносных, снопонесущих кариатид, кор с веслами и куросов из бетона и нержавейки. Разве нет, помимо архаической улыбчивости, еще и демонического ерничества в их роскошных половых признаках? Например,в знаменитом быке на бывшей ВДНХ, который попирает постамент всеми пятью напрягшимися конечностями? Солнце родит червей,лаская лучами падаль. Под сенью вэдээнховских бронзовых мошонок самозародилась тягучая поцмодернистская скабрезность сорокиных и ерофеевых.
Апофеоз соцреальности - в ее демонизме, в культе положительных и отрицательных героев. Что есть вождь? Положительный герой графоманского мифа:
- во-первых, он дурнотонен (непоэтичен) в своем геройстве: дурнотонными любителями простых радостей жизни, пошлых песен и вульгарных шуток были все фюреры в нашем веке, над проделками александровских пьяных коров, коротконогих пастухов и пастушек до слез смеялось сталинское политбюро; наоборотный вкус такой же признак вождюхаев, как телесные мощности рабочебабобыков (Гитлер из всего Вагнера выбрал «Лоэнгрина», Ленин из всего Бехтовена самую ррромантичную сонату);
- во-вторых, вождь всеобщий враг, поскольку лучшее враг даже очень хорошего: в этом смысле «самые человечные» противочеловечны;
- в-третьих, вожди противочеловечны потому, что они отправляют в осадок рядовых смертных своим именным мандатом на бессмертие: разговоры о 10 000 лет для Великих Кормчих не были условностью - из такого расчета мавзолели-зиккураты и строились;
в-четвертых, миф вождя от смертных смертности и требовал: слабого человека можно превратить в героя только посмертно, иначе ведь обязательно подведет, вплоть до того, что вдруг действительно возьмет да и нашпионит, как последний сукин сын.
В истукане
ученого-генетикоборца у Никитских ворот, если на него правильно посмотреть,
открывается одна маленькая, но веселенькая штучка. Непристойность брутального
маньеризма, кербель-арта, усилена особой стыдливостью. Это искусство ведет
себя, как пьяный в метро, перепутавший, какие слова произносятся вслух, а какие
про себя или шепотом. В соцреализме то, что неотделимо от человеческого
естества, утаивается, неестественное же, наоборот, выставляется на показ и
любование.
Даже крупные авангардные художники были служителями культа слабости и красоты смерти. Платонов, например. Тяжкий писатель. Разве он не втягивает читателя в ущербность и уязвленность? Разве не заражает личной потерянностью, предъявленной как общий удел? То же Зощенко. Эти мастера, настоящие мастера, от бесчеловечного совершенства мироздания отгораживались непроницаемыми химерами несовершенной человеческой души. Авангардисты меньшего калибра спасаются от мира под замаранными ими же моисеевыми скрижалями. Слабый пытается укрыться от мировых сил на окраинах жизни и ее помойках, но мир-то придавливает человека как раз крышками своих мусорных баков.
Сильный художник всегда трудностник. Он ступает твердой ногой и ищет нехоженых троп, рискованных поворотов, вероятно, потому, что в своей демиургической силе приближается к Богу,торителю путей. Настоящий мастер одинок потому что его резец или кисть неподъемны для других как меч богатыря. Художник авангарда, в большинстве случаев, мастер захватанных приемов. Он, изображая первопроходца, тем не менее, топчется по затоптанному, ворует чужое, поэтому страдает от зависти – болезни красных глаз, сучьего гриппа. Авангардист тоже одинок, но иначе чем мастер: часто одержимый общественник, он все равно изгой. Именно потому что он обманщик, узурпатор и вор. Обещая заведомо больше того, что может дать, представляясь открывателем миров и благодетелем человечества, авангардный художник остается существом глубоко нуждающимся сразу и во всеобщем признании, и в защите от разоблачения. Как князь тьмы, авангардист мучается непринадлежностью к созиданию.
Художественная настырность авангарда, при всем недоверии советской власти к богемности и ячеству, предопределила господство передовиков и застрельщиков в изобразительной культуре победившего социализма. Застрельщиков! Подходящее слово. Авангарду с его услужливостью лукавому свойственно особое отношение к смерти, про которое можно сказать, что это мертвенная страсть к вечности. Соцреализм мало интересовала повседневность, в обыденной жизни постоянно подыскивалось место подвигу, гибель подавалась как вершина существования. Вспомните роскошные кинематографические смерти, красивые, с разговорами, поникания в Х-лучах.
В отношении к гибели как средству уйти от естественной смерти тоже есть нечто демоническое (сам дьявол потому и дьявол, что, будучи бессмертным, в свое бессмертие, однако, не верит и подстраховывается сокрушением чужих вечных душ). Есть и некое системное безумие: авангард не только «вещь для себя», но и «вещь не в себе».
Безумие любит точность, поэтому соцреализм стремится к математической строгости, в его космосе ворочают астрономическими величинами, причем по железнодорожному расписанию: «Крыша отправляется в ноль часов три минуты пять секунд от платформы номер тринадцать. Счастливого пути». В путь - куда? Назад в будущее? К новой передовой идеология? К этому отправлению хорошо бы на всякий случай вовремя опоздать.
Что было, то есть и будет. Не надо стоять против авангардизма, не стоит и быть за него. Правильнее быть перед ним. Авангард, во всей его самозваной крикливой передовитости, есть тень столбовой художественности, отбрасываемая не вперед, а назад. Тень должна знать свое место.
Авангард это проселок от магистрального пути. Соцреализм - проселок от проселка. Магистраль и проселок вместе это дорожная сеть. Проселок вместо магистрали это тупик.