Ритуаленький цветочек

ЗИМНИЕ ЗАМЕТКИ О МИМОЛёТНЫХ ВПЕЧАТЛЕНИЯХ

Искусство кино, 3/95, с. 38-44

Велика Британия, а отступать некуда - позади Москва.

Земли соразмерны населяющим их народам, поэтому они несомасштабны своим географическим картам. Одни страны затерялись в пространствах, как иголки в стогах, другие, подобно ласточкам, лепят свою твердь.   Вот земли Королевства Нидерландов, называемые Север­ной и Южной Голландиями. Тут вас могут свозить к польдерам, то есть к отгороженным от приливов низинам. Встаёте на некоторую черту: до горизонта - куда ни глянь - луга, пашни, ветряки. Никаких сле­дов Мирового Океана, а между тем вы стоите на дне морском, и не будь на свете голландца (с кайлом в комоде), плясать вам сейчас весёлый танец (кек-уок вроде), подтанцовывая при набегах североморской волны.

В подобные минуты вспоминаешь, что дитя отец мужчины (У.Уордсворт), что земля поднимает в рост своих сыновей, когда они сами по-родительски заботятся о её приращении и благополучии.

С Соединенным Королевством Великобри­тании и Северной Ирландии похожий случай. Однако здесь победа над меркаторами и эква­торами одержана не благодаря плотинам и на­сыпям, но в силу особых свойств местного умостроя, в силу пространственности и рельеф­ности национальной души. Внутренний ланд­шафт британца придает дополнительное из­мерение островным пейзажам на всем протя­жении от дуврского мела до шотландских ве­ресков. Конечно, это итоговое, а не напороговое впечатление и созревает оно помимо всякой заданности, при­хотливо и своевольно, как октябрьский эль.

Прихотливо и постепенно, потому что вна­чале, переходя с самолётного трапа в терминал лондонской Хитровки (аэропорта Хитроу, если не прибританиться в Гатвике), немного обижа­ешься за заранее предвкушённую державу.

Неожиданная Англия открывается взыскательному взору заморского гостя: немцы, опять немцы, немцы еще, янки-деловики, янки-рэмбовики, янки-пенсионеры вперемешку с японцами и местным населением в сикхских чалмах. Не в пример чинным индусам, гордо и громко звучат прочие цветнокожие британскоподданные человеки, окружённые роями чилдренов и домочилдренов. Ливанцы есть, а простые честные лица аборигенного ливановского образца в глаза не бросаются (что по большому лондон­скому счету правильно: простыми честными лицами нельзя бросаться).

Замечу, что собственно англосаксы в большинстве не сухощавы: мужчины маштаковатые шатены, женщины - тёмноволосые, полноногие, круглолицые. И крепкокомельные (попистенькие) на взгляд, за что им отдельное спасибо. 

Совет от гомо советикус: очутившись на островах впервые, полезно хотя бы на день-другой окунуться в легкое спиртосодержательное остолбенение. Прежде всего, это сблизит с принимающей стороной, которая традиционно стойко поделит с гостем и пре­лести и тяготы подобного состояния. Кстати, можно с непривычки впасть в ненаркотическое головокружение и спросить себя: «Дежа это я вю?», увидав слева по шоссе  Хитроу-Лондон синеголовый храм русской зарубежной церкви.

 С лёта слива­ясь с местным населением, с маху вни­каешь в  его обычаи и нравы. Умозрительный интерес сам собой преображается в душевное влечение — род ознакомительного недуга. Ты не отрешённо косишь по сторонам, а с пылом и жаром наезжаешь на достопримечательности: паб ли пресловутый наконец перед тобой, или пока ещё музей-библиотека.

В гулянии по пабам (как и в других соответстветственных слу­чаях) чувствуйте себя необъезженным скакуном на вересковых пустошах жизни. Получилось — и вы меняете свои масть и стати на новые и лучшие. Вы теперь иная tabu­la rasa и принадлежите миру путешествий и приключений. Да, вы теперь свободны и резвы, и нос у вас по ветру, и хвост пистолетом.

В состоянии, близком к рекомендуемому, на вто­рые сутки по преодолении таможни Её Вели­чества, я открыл в себе и для себя Веселую Старую Англию. Событие состоялось в Кен­сингтоне (это юго-запад центрального Лондо­на, по амбициям примерно соответственный московскому юго-западу, но амуницией без­мерно превосходящий последний).

Стоял май, грело солнышко, свиристели и выпрыгивали англоязычные воробьи (в Злато­главой и Первопрестольной они, кстати, поче­му-то затихли как подкованные блохи: не мельтешат в отличие от аглицкой родни). Дро­жали в тёплом мареве вафельно-крекерные красоты стиля Регентства и других стилей. Доцветали примулы. Неплохо было! А мимо шел таинст­венный незнакомец достойных лет, прилично­го вида, в темно-сером костюме с белой искрой и дымчатом жилете. В петлице красный цик­ламен.

Чувствуете? Обратили внимание? Начертатель данных строк сразу обратил и почув­ствовал. Небось, из-за темного корпоративно­го инстинкта, ведь Автор и сам как-никак офицер и джентльмен запаса (род войск — МСВ, со­став командный).

Но хоть от встреченнных  чудес и сразу легче дышится, не тотчас картина пишется: событиями проникаешься постепен­но, с ужиманием деталей и частностей в зер­кале заднего обзора. Встречный джентльмен был воплощенной целесообразностью без цели. Кант (нем. Kant) снова оказался прав: он был прекрасен, этот кенсингтонский фланёр. Никуда не спеша, он существовал как бы вне времени, состильный и доброму старому Regency, и молодой пла­тановой листве. Я наблюдал не шествие, а оби­тание: в одежде не только строго по плечу, но и  строго по душе,в  движении с погружением в поток, в который входят много раз, но откуда выходят только единожды, где всё сродни всему - от улицы и до пугови­цы.

Прохожий, как бы резвяся и играя, шество­вал отстранённою мерой всех окружающих и прилегающих вещей (существующих, поскольку они не суще­ствуют, несуществующих, поскольку они суще­ствуют).

В явлении на Кенсингтон-Палас-Гарденз приоткрылся особенный мир, где  вещи дорогого стоят и дорого ценятся, будучи весомее владе­ния (сама улица Кенсингтон-Палас-Гарденз, кстати, частная собственность) и астральнее видения. Тут телесность не только нечто принадлежное, но и нечто надле­жащее. Телесность — мост между внутренним и внеш­ним ландшафтом, мост надежный, но тем не менее контрактно-разводной (вспомним гринуэевского рисоваль­щика). Такая вещественность заставляет счи­таться с собою и даже побаиваться себя, позволяя себя любить, собою наслаждаться.

В этой местности нужна сторожкая чуткость, которая со стороны может показаться чопорностью. Взаи­моперетекание ландшафтов создает простран­ство и направленное, и наполнен­ное, в котором определяются не по одним вер­ховным целям - ярким звездам и тёплым гнёз­дам - но по подножным следам и приметам. Компас покажет, где север, но только чувство подскажет, где волчья яма. Кто бы ни были их предки, британцы — потомки Робин Гуда и продолжают вести чутьевую лесную жизнь. Они ходят тропинками поодиночке, вкладывая в последние шаги память о всех предыдущих. И в городской жизни они в такой мере отвечают за свой лесной шум, в какой мы не отвечаем за наш коммунальный базар.

Пророк Иезекиил разрешил своему народу, возвратясь в землю обетованную, забыть о изгнании, простив себе его дела. У Р.Л.Стивенсона, странника по воображению и по жизни, доктор Джекил (Иезекиил) должен ответить за побежки, совершенные в инобытии под личиною мистера Хайда.

Прокладывание охотничьих троп по ухоженным городским стогнам и возделанным сельским местностям — это раздражает наблюдателей (как сторонних, так и включенных). «Что есть англичанин?» — спрашивал Оскар Уайльд, лицо ирландской национальности. И сам отвечал: «Деревенский краснолицый сквайр, сломя голову скачущий за лисицей, — бесшабашный в погоне за не­съедобной». «Бесшабашный за несъедобной»! Узнаете «целесообразность без цели»? Напуд­ренного Уайльда краснолицый сквайр, допус­тим, раздражал. Но почему обязательно «сло­мя голову»? В охотничьем ухарстве осторож­ности не меньше удачливости, только это ос­торожность не логистическая, а артистическая.

Я свидетель, как обычная домохозяйка строго выго­варивала в теледискуссии своему окружному Эм Пи (парламентарию) за то, что он давит избирате­лям на психику, подбирается к ним с сантиментами вместо аргументов и тут же была обезоружена смешной депутатской ужимкой.   Подданные Ее Величест­ва вообще любят, чтобы их убеждали при по­мощи силлогизмов, но это потому, что худо­жественной натуре британца формальная ло­гика подспудно чужда: его «скелету в шкафу» недостает рассудка, как другим скелетам, бы­вает, не хватает кальция.

А на мой вкус, в дюжине гончих больше древ­ней логики и вечно молодой жизни, чем в сот­не уайльдовских парадоксов, что и показано совершенно правильно Тони Ричардсоном в «Томе Джонсе». Недаром темною стезей я проходил пустыню мира… Недаром лучший роман другого сердитого молодого человека, А.Силлитоу, — роман-пикареск, роман-стран­ствие. Английская культура от Чосера до Лоуренса Аравийского это странническая культу­ра и сплошной плутовской роман. Сама Британская империя порождена страстью к плутовству с его неизменными сопроводителями – фантастикой, путешествиями и приключениями.

Путешественник и приключенец дорожит ве­щами, но не утепляет ими мировое пространст­во. Печь в русской курной избе держала в плену всех, от бабки-старушки до мышки-норушки. Бри­танский камин, скорее, бивачный костер, чем домашний очаг, но дома-крепости — это имен­но крепости, на которые владетели уповают тем больше, чем дальше от них пребывают.

В «Зигфриде и Лимузене» Ж.Жироду у не­кой девушки платья, включая придворные, скроены так, что она в любой момент может, не раздеваясь, броситься в реку. Англичанин-мудрец, облегчая свой путь, одевается так, что­бы двинуть на край света, причем с первой же автобусной остановки.

Для чего, собственно, и построен тоннель под Па-де-Кале, то есть под Дуврским проливом. Присутствуя на его открытии, не ве­рил своим глазам, видя, что отнюдь не еди­ничные особо важные британские особы (джентльмены — о леди ни полслова) попира­ют берег Альбиона башмаками, явно побывав­шими в починке, а иные уверенно себя чув­ствуют в костюмах с подозрительным лоском по швам.

Привычка к самоограничению? Воз­можно. Заметим что англичане, нелицеприятно на­зывая эту привычку скупостью, признают ее широкую распространённость. Впрочем, толь­ко в братском шотландском народе. Интересно взглянуть под этим углом зрения на нелады в августейшей семье: наследный принц очень любит оттянуться в родной Шотландии, принцессу же Дайану таблоиды с гордостью рекомендуют чистокровной английской леди и, соответственно, истинною мотовкой.

Есть подтекст у шуткок о шотландском характере, есть смысл и в англосаксонском аскетизме или, так сказать, аскельтизме. Не все так просто со скареднос­тью, которая способна искренне восхищаться транжирством (неважно, действительным или мнимым). Дело не в привычке копить, а в при­вычке любить. Русский ребенок любит свою подушку в цветочках, свою куклу в лоскуточ­ках, своего однорукого плюшевого Мишку. Всё равно его не брошу, потому что он хоро­ший. Потом, конечно, все всё всё равно бросают, и к совершеннолетию уже никто ничего не любит. Британцы сживаются с вещами: со ста­рым пиджаком, с бриаровой курительной труб­кой, с расческой, наконец (а что, расческа — скрипка джентльмена). Вещи становятся дру­зьями, а друзей они с размаху не бросают ни в биде, ни в «и т.д.»

Любовь к вещам — основа любви к людям. Возьмите российских верховодов, единственной вещью, которой они налюбились досыта в по­рочно-беспорточном детстве, был родительский ремень. А теперь взгляните на их охрану. Если начальник росточком с платяной шкаф, то его телохранитель обязательно на антресоль выше: очевидно, что он предназначен к роли живого щита или тепловой мишени-отвлекухи. Любят военных больших и здоровенных. С одной стороны, хорошей вещи должно быть много, а с другой стороны, хорошую вещь и потерять не жалко.

Стратегическая идея нашенской службы без­опасности чисто русская: авось у террористов на всех пуль не хватит. Bodyguard'ы королев­ской семьи не великороссы и не великорослы, они чем-то похожи на неприметного верткого крепыша, который одним ударом снес с кату­шек долговязого сэра Освальда Мосли (роммовский «Обыкновенный фашизм»). Королев­ские охранники спасают не кого-то вместо себя, но себя вместе с кем-то, здесь идея без­опасности словно бы поднята до идеи общей судьбы. А что такое любовь, как не единство судеб при совместном непротивлении сторон?

Помнящая родство любовь вещественна и имеет запас расточи­тельности: ей есть что зарыть в землю. Именно в землю, в твёрдую почву. Врожденная нищета безлюба, бессердечна и обречена на плющкинскую скупость.  У неё ледяной чухонский взгляд и талант кикиморы - дар неблагодарности, поэтому и на вершинах власти нищета остает­ся бездушной болотной грязью в шёлковых  носках. Как бы и во что бы она ни зарыва­лась, она зарывается в придонную тину и плесень.

Плебейский макьявеллизм подсказывает, что добро наказуемо. В этой связи интересна по-вернутость инстинкта самосохранения у крем­левских временщиков. Они надеются на своих преторианцев, похоже, именно потому, что предназначают их на убой. Нет, господины хорошие, в России дворцовая гвардия меняет присягу первой.

Взаимоприязнь веществ и существ не сирот­лива и не сироплива, она исключает забитость и слащавость. Она усмешлива, смешлива и насмешлива. Она деятельна. Ключевое прояв­ление английской веселости - практическая шутливость. Practical joke — шутка не столь­ко словом, сколько делом. Деятельный юмор рождается из подтрунивания людей, вещей и зверей друг над другом. Такое подтрунивание далеко не всегда безоблачно: сигары с петарда­ми внутри, какашки из гипса, червяки из пласт­массы, пластилиновый сыр — еще не самые грозные предметы его реквизита.

Св. Георгий — самый английский из небо­жителей. Не потому, что за Англию сражался, а потому, что показал себя настоящим практи­ческим шутником. Вот известный историчес­кий случай. Св. Георгий путешествует (так!) и встречает дракона с царь-девицей (законной драконовой пайкой, между прочим). Странник вступает со зверюшкой в словесный контакт, после чего дракон морально разоружается и, отключив бортовое вооружение (огнемёты и прочее), ползет на веревке за царь-девицей в ее родимый город. Где нимбоносный воин  прокалывает глупую бедную бабочку на гусеничном ходу своей волшебной зубочисткой. Мораль сей практической шутки: пообщавшись — не перевоспитывайся, пере­воспитавшись — не разоружайся, разоружив­шись — не давай водить тебя на веревочке.

Из судьбы горюче-сказочной рептилии сле­дует, что св. Георгия вправе считать своим по­кровителем британские туристы и энтомологи, но ни в коем случае не лётный состав британско­го воздушного флота. Между тем, на картине  художника Уччелло, вероятного сверстника воина Георгия (Паоло ди Доно и легенда о телохранителе-мученике родились почти одновременно) в Лондонской национальной галерее, на крыльях змия отчет­ливо определимы знаки Королевских ВС.  В практической шутливости Дух Святой побивает дух квасной: самые святые над самым святым и подшучивают (уверен, в воз­ражение М.М. Бахтину, что именно постные чернецы, а не скоромная захрамовая чернь учредили карнавальное действо).

Практическая шутка не святоша и не скром­ница (что там ни развози о пуританском хан­жестве). Она живет личным неповторимо-не­возмутимым отношением к повседневности, которое В.Б. Шкловский назвал «остранением» (в слове тоже остраннение — грамматичес­ки неправильное изъятие одного «н»). «Я так думаю или делаю, да устыдится тот, кто плохо об этом подумает». Король Эдуард III (1312 — 1377) нашёл неожиданное применение привычному и милому предмету дамского туалета. “Homy soit gui mal у pense!” – родился орден Подвязки, по сию пору главное и наипочётнейшее отличие Соединённого Королевства. Как вытворяется история, так она и творится. Действующих членов этого Ордена не более 24-х (помимо иностранцев). Мало? Практиче­ская шутка вообще действует малыми силами, атакует не числом, а веслом (шучу. — В.Ц.). Она по своей природе спокойный вызов оди­ночки стайному нахальству, стайной глупости и стайному ротозейству. В ней, если дело не дошло до хулиганства, простору ровно столько, сколько нужно для разворота лёгкой фанабе­рии. Для бесшабашного — пусть! — перепархивания через общепринятость.

Та же кенсингтонская аленькая бутоньерка: пурпурово-красные цикламены смотрятся в петлице еще непривычней тюльпанов. Тем не менее цветок алеет на лацкане — и да поплохе­ет тот, кто это осудит. Какая может быть груп­повщина в личном вкусе? Цикламены цветут одиночно, а не гроздьями.

Кто вряд ли въедет в британскую потреб­ность непременно авторизовать свои запросы, так это новые русские. Им хочется наумыкать всего-всего для себя лично, но обязательно по об­щемодным каталогам, по стайному образцу. Они напирают на загранжизнь буфетного тол­пою, обивая пороги бутиков, подобно тому как косяковые рыбы отбивают горбы на речных порогах. Идут туда, незна­мо куда, берут то, незнамо что. Чего бы это им ни стоило.

Советских рефьюжье доперестроечных времён смело уподоблю летучему голландскому морячку в коконе. Старая материковая жизнь остолбенела в их памяти, а островное бытиё прошло сквозь них не отражаясь, а ис­кажаясь. Соль аборигенного характера бедные русскоязычные пришельцы усматривали в скаредности, которую своим обезьянним пересаливанием довели до гротеска.

Теперешние скоробогачи из России себя в Лондоне чувствуют рыбою, образно го­воря, в шопе. В забурении первоначального накопления златоперая раз­новозрастная молодь плывет на дороговизну, возбуждаясь наоборотным вкусом. Вещи раз­бирают, как нехороших женщин: по подсказке и по окраске. Причем, чтобы накинуться и сразу отодвинуться. В таких потребительских запросах гедонизм на послед­нем месте, основной инстинкт обволакивает керосиновая пленка какой-то странной мсти­тельности. Вспоминаю своего университетского однокорытника. Девушки на него не сильно западали, а он, мечтатель и чудак, верил, что какая-то его всё равно зазевается и полюбит — вот тогда-то он ее и бросит.

Богатеньких русскоязычных мальвин и буратин не встретишь на Чаринг-Кросс-Роад с её кипсеками и антиквариатом. Опять же Кен­сингтон-Хай-Стрит, здесь самые шикарные магазины, но не для наших соотечественников. В таких магазинах выбирают по вкусу, а не по меткам Диора или Версаче, самое лучшее здесь не обязательно оказывается самым до­рогим, а самое дорогое — самым лучшим. Куп­ленное здесь приобретает ценность в зависимости не от того, кто произвёл, а от того, кто купил. Тут поодаль от скоробогаческого огребательства не гоняются за товарными знаками производителя, но ищут вещи, до­стойные герба владельца: «Love My Label Like myself» (Джеймс Джойс). И да усты­дится тот, кто плохо об этом подумает.

Смысл практической шутки в том, что ее не наблюдают, но в нее вовлекаются, поэтому она, с одной стороны, сценична, а с другой, доволь­но-таки часто кулачна. Культура, крепко на­стоянная на практической шутливости, не мог­ла не создать таких взаимосвязанных развлече­ний, как театр и бокс. Кавалеры во времена Шекспира, занимая почётные места на подиуме, были участниками театрального действа, исполняя в нем роль хора, похожего на антич­ный. И не только хора. Поскольку вещественные подначки час­то болезненно обидны и обидно болезненны, кулак в них то и дело оказывается последним королевским доводом. Болельщицкие бесчин­ства на современных стадионах — это тоже проявление национального чувства юмора, так же, как и рэггинг, традицион­ное студенческое хулиганство (институция тью­торов, наставников, для того, по-моему, и су­ществует, чтобы обучать новые поколения оксбриджцев безобразиям преды­дущих поколений).

Театры в Великобритании прекрасны, при­чем и профессиональные, и любительские. На­пример, Оксфордское университетское Драма­тическое общество, которое ставит Шекспира и другую классику больше сотни лет. У нас, в Рос­сии, вещи — костюмы, декорации, реквизит — парии сцены. Не в том смысле, что они обяза­тельно убоги (хотя это сплошь и рядом), а в том, что они прислужники действия. «Если ружье повешено на гвоздь в первом акте, то к третьему...»

Антураж британского театра дер­жится не только на обслуживании режиссер­ских задумочек, но и на взаимововлечении предметов. Там ружье может висеть не ради выстрела, а потому, что этого требует сцени­ческая соборность. Вещи сами не обязательно работают, но они, как херувимы в «Гамлете», содействуют тем вещам, которые действуют непосредст­венно. Наши театры камерные и в том смысле, что возникают вблизи от мест рас­положения каталажек, поэтому перенимают тюремный аскетизм и населены призраками оперов. Сопоставим мхатовскую реп­лику: «Не верю!» и лубянковскую: «Обратно врешь!»

Вещи — основа, скрепляющая так называе­мые краски, какими актер рисует свой пер­сонаж. Расползлась основа, ползут и краски, вот почему у нас не умеют играть характеры, потеряна верная тонировка театрального ремес­ла. Нельзя играть — приходится плясать. Все становится мюзиклом. Актер в цепях режиссу­ры, но он в них пляшет, балет вылетает на сце­ну под руку с рабством.

Культура очищает себя от рабских зависи­мостей не аскетизмом, а круговой порукой, когда люди и вещи взаимонеобходимы, равны друг другу и потому взаимосвободны. Это до­стигается благодаря этикетам и ритуалам — данностям, запредельным при российском об­разе жизни. В такой плотно и прочно обустроен­ной культуре, как британская, этикетность и ритуалитет не только не разрушаются, но, подобно дорогам винам, со временем становятся все более ценным достоянием.

Ритуалы — это, можно сказать, сценаризованные действа, ли­шенные простых практических целей насыще­ния, обогащения и т.п. Назначение ритуалов — сберечь историю в ее привязке к веществен­ным знакам и символам. Ритуалы целостны и  не исполня­ются частично, они становятся полностью осмыслен­ными, не когда обдуманы, а когда доведены до кон­ца. В этом отношении они воплощают целе­сообразность без цели, прекрасное по-калининградски.

Другое дело – этикеты. Этикеты целенаправ­ленны, но не нуждаются в завершённости. Их общее назначение — защита лично­го достоинства постоянно и не в конце концов, а в каждый момент исполнения, поэтому общий дух этикета рав­нозначен его частностям.

Ритуалы предписывают, этикеты и предпи­сывают, и запрещают. Однако чёткое разделение между этикетом и ритуалом пребывает разве что в мире идей. В мире людей ритуальность и этикетность свиты одной верёвочкой. Возьмем порядок обеден­ной трапезы. Вилки слева, ножи справа, рыб­ные вилка и нож снаружи — это ритуал. Поря­док блюд тоже ритуален. Напротив, не подать вида, когда сосед слабеющей рукой льет вино мимо рюмки, и без шума принять меры, чтобы пострадал не ваш рукав, а все-таки соседский (раз уж так вышло), — это этикет.

Этикеты смягчают тяготы жизни, ритуалы придают ей дополнительную весомость, помо­гают прочувствовать значение поворотных со­бытий. Вот необыкновенно счастливое и, соответ­ственно, необыкновенно красивое лицо у молодой женщины в раззолоченной карете! На снимке из «Лайфа» улыбается Елизавета II в день коронации 6 февраля 1952 года.

Этикет наружно серьезен, ритуалитет под­спудно шутлив и склонен к забавным сопостав­лениям, что парадоксальным образом делает его еще торжественнее. Один из высших бри­танских орденов, орден Бани, дает право на личное дворянство и всеобщее почтение, а называется так потому, что прежде посвящение в рыцари предполагало обязательное омовение в таких малопочтенных местах, как публичные бани.  

В ритуалах, как в старых картинах, сквозь поздний рисунок со временем проступает более ранняя живопись (это называется пентименто). «Краснокирпичные» университеты XIX — XX веков в Великобритании отличаются от Оксбриджа (Оксфордского университета XII века и Кембриджского университета, основанного в следующем столетии), как земля от неба, но бывают дни, когда они похожи. Это так называ­емые scarlet days, то есть алые дни (по цвету некоторых докторских мантий). Преподаватели надевают гауны с капюшоном и шапочки. На академический шелк ложатся отсветы древней истории. Мантийное сословие по этим дням отделено от городских профанов, восстанавливается старинное противостояние gown and town.

Так дает о себе знать кровное родство универ­ситета и монастыря. Обительный дух неистре­бим и сохраняем: главы некоторых колледжей Оксфорда зовутся ректорами, а ректор первона­чально — это священник, которому приход вы­делил в прокорм десятину общинной земли; совет оксфордских преподавателей именуется Конгрегацией или Конвокацией — так же, как, например, совет духовных лиц графств Йорк или Кент. Отсюда и объяснение, почему женщины долгое время не учились и не преподавали в высших школах. Выпускников готовили в ма­гистры, в наставники, а ими могли быть, по мо­настырским уставам, только мужчины. Аббатис­сы женских монастырей не исповедовали и не наставляли, это было дело капелланов мужско­го пола. До сих пор в Оксфорде 29 мужских колледжей, 5 женских и 6 смешанных[Vadim Y. 1]   — оби­тель не мир, у нее другие демографические свойства. Да, равенства нет. Но прав Г.К. Честертон: какое такое равенство должно быть меж­ду ключом и замком? В самой природе тоже сегрегация: лежбища морских котиков по одну сторону океанической бездны, а лесбища феми­нисток — по другую.

В Оксфорде отступления от равенства совер­шаются в пользу справедливости. Если учащи­еся привилегированной Модлин-Колледж-Скул и обычной средней школы показывают одинаковые результаты, в Университет принимают последних.

Дух элитного образования гуманистичен. Еще в средние века, в пору знаменитых сумм, созданных великими монахами энциклопедий, университеты заботились не о флюсоподобии, но о всесторонности своих питомцев. С 1833 года оксфордские англокатолики во главе с Д.Г. Ньюменом, будущим кардиналом, возрож­дали идею образования ради души, а не дер­жавной пользы. В Оксфорде кучу времени тра­тят на словесность, художества и прочие рос­коши, а между тем олицетворители британско­го практицизма, премьер министры, в основ­ном оксфордцы (семь в послевоенной десятке). Плохо, кстати, что Россия не знает Джона Генри Ньюмена, мудреца и большого стилис­та. Наверное, это и из-за того, что не многим современным переводчикам он по плечу. Но Наталии Трауберг, по-моему, сам Бог велит им заняться...

Оксфорд не только оберегает свою высокую, но и опекает окружающую низкую культуру. Город вокруг университета рос в обеспечение университетских нужд, это типичный образец не университета в городе, но города в университете. Сейчас Оксфорд — центр графства Ок­сфордшир с солидной автомобилестроительной промышленностью, но до сих пор горожане иногда зовут себя оксонианз (от Oxonia — Оксфорд на университетской латыни).

Хотелось в Восточном Лондоне пообщаться с тамошними обитателями, но, кажется, носи­тели истэндской субкультуры не выдержали натиска перемен. Единственный человек, ко­сивший под кокни, встретился мне как раз в Оксфор­де. Он был инженером на заводе и в виде хобби (хобби, по-моему, это тоже проявление практического юмора) оберегал культурное наследие семейства Дулиттл под сенью университетских вечерних курсов по культурантропологии.

Плебейской культуре, между прочим, действи­тельно нужна защитительная сень. Без крыши плебейство не вы­держит. Плебейский элемент очень нежный: чуть меньше в воздухе нужных миазмов — всё, конец: глаза закатываются, пальцы скребут горло, понеслось вымирание. Сказка Х.К.Андерсена «Принцесса на горошине» — неправильная сказка. Принцес­сы прекрасно отсыпаются и на пушечных ядрах. А с пастушками дело гораздо хуже, у них нервные клетки не восстанавливаются.

Такие, вкратце, вести с оксфордских полей. Ах, те зеленые поля. Ах, эти реки Оксфордшира. Здесь верховья Темзы: у Оксфорда перед Лон­доном вечное право первой ночи. Герцен в путешествии поднес ямщику шам­панского, которое ямщик посолил, поперчил и смаху выкушал: «Славно огорчило, ваше бла­городие». Да уж, славно. Так всегда с воспоми­наниями — их то солишь, то перчишь, а они славно  огорчают.

Почему пишу «здесь», когда всё снова «там»? Прав знатный луноходец, иные маленькие шаги человека выходят разлетистей больших шагов человечества. Цивилизованное челове­чество семимильно скачет по своим лужайкам, однако за их пределы не выскакивает. А ты чутошно пробежался по стриженой травке — и лети вниз головой, назад в другую жизнь на берег дальний. Опять ты в центре родимой безумноватой метрополии, вокруг верные дур-доминионы, генералитет вместо ритуалитета.

И хорошо, и ладно. Станем по привычке пить наш расписной, румяный русский чай вприкус­ку. Нужное под рукою: кипяток неизъяснимо­го происхождения и свои личные губы — до боли знакомые, до боли на всё раскатанные, до боли ж и прикушенные.

А знаете ли, что у кенсингтонского джен­тльмена костюм был из оксфордского меланжа? И оксфордский галстук.