ТЕЛЕУДАЧА

Рассказывать как легенду

Есть явления на ТВ, о которых можно долго размышлять, говорить, вспоминать. Одно
из них – авторская программа Вадима Царёва на канале «Культура» «Слово и Дело»

Вадим Юрьевич Царёв, русский профессор, вошедший в энциклопедию «Русские философы XIX – XX веков», культуролог, этой зимой подарил нам через канал «Культура» второй цикл своих философско-поэтических картин. Общее название со времён первой части осталось неизменным – «Слово и Дело», название, конкретно отражающее идею сериала, его противоречия и соотношения, его строгость и внятность. В музыке – а здесь уместно сказать, что Вадим Юрьевич большой любитель музыки и даже некогда вёл на радио «София» программу, где широко её использовал, – так вот в музыке, выше мной указанная звуковая галлюцинация, звучала бы так: из медленного остинато скрипок, исполняющих один аккорд, выбивается одна скрипка, проигрывает какую-то яркую мелодию и тает в застывшем музыкальном течении. Эта мелодия освежила восприятие и снова привлекла внимание к произведению, но она не произвела бы такого эффекта, не была бы прочувствована так остро, если бы не тот строгий, плотный аккомпанемент, до появления скрипки уже становившийся монотонным (тут вспоминается «Болеро»), если бы не его бессменный аккорд, из звуков которого скрипичная мелодия и состояла. Точно так и со словом, оно ярче и убедительнее, оно твёрже и весомее, если принадлежит чему-то большому, необъятному, является той его частичкой, к которой прикрепляются все остальные. В нашем случае это самое яркое слово есть скрипичная мелодия Вадима Юрьевича, а остинатный аккомпанемент – тот самый миф, из которого эта мелодия вытекает.
Слово имеет мессианское происхождение, а миссия русского слова значительнее и превосходнее другого, оно есть передача не только истины и нравственных убеждений, но и мечты, мифа. «Слово и Дело» – это миф о мифах. Следующий вопрос предсказуем, но справедлив: о чьих же мифах шла речь, о чём рассказывали как легенду, вкрадчиво и ровно, так, словно водили по тёмному замку с канделябром в руке, поднося то к одному, то к другому портрету? чьи же были эти портреты? Отвечаю: они были их – Мережковского и Бахтина, Лосева и Флоренского, Андреева и Льва Гумилёва, Иванова и Лотмана, Николая Рериха и, наконец, его самого – Вадима Юрьевича Царёва. В вводной части цикла он сказал: «Есть привычка разделять мир вымечтанный и мир подлинный, полагая, что мир подлинный выше мира мечты, и если этот мир не соответствует миру действительности, тем хуже для мечты». И совершенно спокойно, уверенно и тем более убедительнее он говорит, что это не так, вспоминая о первом цикле, где были освещены картины людей, «которые в поступках своих строго соответствовали мысленным, вымечтанным формулам» (Розанова, Чаадаева, Соловьёва и других мыслителей XIX века), и представляя новый цикл как рассказ о тех», «кто создан мечтой», «для которых образ и действительность сходились и сливались».
Пришло время напомнить, что мечта – это то, что хочешь прожить, а жизнь, устремлённая к мечте, это и есть миф; ведь мечта это в некотором смысле свет, пробуждение. Таким образом, можно сказать, что мифы Иванова и Андреева, Бахтина и Рериха – это истории, в которых реальность выступала в облике некоего сна, где они, образы этого сна, были направлены к свету, истинному пробуждению. Моисей и его народ – исконно мифические персонажи. Богоизбранник рассказал евреям о своей встрече с «Богом праотцев» и о своём полученном наставлении от него. Думаю, тогда этот вдохновляющий рассказ воспринялся древними евреями не иначе как мифом, и сам последующий поход из Египта им представлялся не иначе. Сейчас эта история уже есть образец мифа, и уже трудно относиться по-другому к истории о явлении божества и о долгом, неспокойном шествии освящённого народа, полного тревог и сомнений. Однако не стоит забывать, что тогда миф был «жизненно ощущаемой и творимой, вещественной реальностью и до животности телесной действительностью». Такая трактовка мифа принадлежит одному из героев «Слова и Дела» Алексею Фёдоровичу Лосеву, исследовавшему диалектику мифа в долгое время недоступной читателю одноимённой работе.
И сам Царёв всячески подчёркивал эту направленность, мифичность своих героев, его интуиция (кстати, вот одно из тех слов, что отделилось от эха), по которой, как он сам говорил, и выбирал своих персонажей, это не что иное, как та самая тяга и осознанное влечение к тем, кто ярко и достоверно излагали мифический образ мира, те, кто углублялись в него и находили силы отстаивать. Здесь вспоминаются слова Германа Гессе, которые всё в том же введении процитировал Вадим Юрьевич: «Действительность – это не то, что стоит защищать. Действительность сама за себя постоит. Человеку нужно защищать тот мир, тот способ существования, благодаря которому он приносит в действительность свободу». Затем профессор добавляет: «Это очень по-русски. Русский человек, в отличие от других народов, строит свою духовную жизнь не на чувствительности, но на чувственности». В пору согласиться с Томасом Манном, сказавшим, что искусство писать, как и всякое искусство, есть плод особого рода возбудимости. И в самом деле, трудно представить инертного Пушкина и Достоевского, и уж тем более Толстого, глубина нравственных мучений которого, по словам того же Манна, показывает, как сильны были в нём инстинкты, как сильно было в нём чувственное. И я заостряю на этом внимание неспроста, ибо, таким образом, хочу подвести к важному вопросу, как рассказывались мифы и почему сам рассказ о них мне представлялся, собственно, таким же мифом.
Именно любовь к делу, страсть к делу, одержимость является источником всякого внешнего блеска. «Красота – как было сказано поэтом – не роскошь и не приправа, а естественная, исконная форма всякой мысли, которая заслуживает быть воплощённой в слове».

Павел ПАВЛОВ