У меня со сценой особые счёты. Люблю театр (как и весну) в начале мая-с. Буквально: маясь. Буквально: с самого начала. Родительница моя майским воскресным вечером посетила спектакль про некую английскую королеву в окровавленном рубище, впечатлилась увиденным и под этим впечатлением ранним утром в понедельник произвела на свет малыша Диму – в рубашке, едва не ставшей для новорождённого меня рубашкой гробовою. Между прочим, не уверен, что театр имеет право до такой степени влиять на человеческую судьбу.
Претерпевая испытания за юношеские грехи на кафедре истории зарубежной философии соответственного факультета МГУ, здешних преподавателей слушал я невнимательно, однако помню, что они как-то особенно предостерегали обучаемую ими мелюзгу от ими… - пардон - от имманентной (то бишь беззубо-объективной) критики чуждой духовности. Естественно, что я под обаянием этих оберегов пошёл по порочному пути объективизма. Так что о театральных явлениях, которые устроители сегодняшней встречи предложили – я так понимаю - слегка замочить в должном месте, постараюсь судить без смеха, плача и проклятий, но как бы с пониманием, а если кого-то или что-то прикушу-прислюню, то полегоньку, типа младенческими мягкозубенькими дёсенками.
Могу дать свидетельские показания – дойди, допустим, дело до судии вышнего, справедливого и грозного - по всем трём событиям: по «Грозе» и по «Тартюфу» (представленным в извращенной форме «Современником» и МХТ), а также по «Ва-банку» (последней жертве «Ленкома»). Воочию наблюдая сии злоумышленные действа, над умыслами злыми, как и полагается, облился слезами, но в результате по-аристотелевски очистился и проникся ещё большим доверием к администрации мироздания.
Пусть кое-кому жить под богом нынче не совсем уютно и льготно, но жизнь-то всё равно по-своему хороша. Хотя бы потому, что не все божеские установления отменены, дёготь (без всякой связи с созвучной ему изящноведицей Е. Деготь) по-прежнему имеет свойство мараться, а селевые потоки до сих пор при определённых условиях текут сверху вниз. Кстати о селевых потоках. Из каких только селений и поселений ни наползают устроители шумных зрелищ, научая столицу ихние малые родины любить!
Подучают любить, а сами, поди, не любят. Ведь не от большого светлого чувства воронежской режиссёршей Ниной Чусовой (при соучастии бумажных дел архитектора Бродского) представлен нескладный, но вполне добротный сухопутный Калинов в виде трёхпалубной развалюхи, помеси списанного речного дебаркадера и местечковой голубятни. Хоть Чусова женщина молодая, по незрелости ещё глупая и имеет право на озорство и вздоры, но всё равно неблагородно это как-то: держишь зуб на глубинку – имей, пока не выпадет, но зачем же на неё, для тебя родную, облыжность возводить, да ещё трёхэтажную? И зачем драматургу оказывать дамско-режиссёрское невнимание вплоть полного невежества? Островский ведь недаром в Щелыково под Костромой завещал себя упокоить, он при жизни очень благорастворение родных воздухов ценил, поэтому и его пьеса не одной калиновской грозой, но всей Верхней Волгой дышит, а тут на сцене и местность изображена какая-то неволжская, и обитатели её представлены какими-то неместными, клошарно-берендеистыми (в этом художественный гений костюмера П. Каплевича обозначился).
Театральная молодёжь шалит невпопад, ералашит безбожно, а бог из машины – он всё равно всё видит и по правильным местам расставляет: настоящие торговые ряды (фотокадры старого фильма, вывешенные в фойе) совершенно задвигают бродско-чусовскую раскоряку на сцене.
Да, бог он и в театре бог – при всём разнообразии суждений. А разнообразие суждений имеется. Кто-то, созерцая ухищрения «Современника», увидел, как играют с Островским А. Н. в расшибалку и гуляют чудесным образом по классике как посуху, то есть, не вытирая подошв. А вот театровед Заславский Г., случась на премьере, сразу усмотрел в событии не нечто обыденно-подножное, а самое мистериально-вершинное – явление публике первочиновного лица, господина Путина. И не он один: это явление восчувствовали и другие дамы с господинами: Соколянский А., Соломонов А., Доложанский Р. (этот вообще показал себя молодцом: «Президент блеснул в тёмном царстве»). То же - Ямпольская И., Кузьменко П., то же и Мамаладзе М. Госпожа Годер оказалась едва ли не зорче всех, от ее проницательности не укрылось внутреннее экзистенциальное напряжение высочайшего визита: президент военный человек, а сидит в театре - и глазом не сморгнёт.
Кстати о военных. Пилот ВВС в английской байке, куда глазки ни бросит, всё о бабах думает. Он вам российских театральных знатоков ничем не напоминает? С их половым влечением к известности и чину? Лётчику в анекдоте помочь было можно. От похоти к власти и в Вене не вылечат.
Конечно, есть обозреватели, которых привлекли частности, малозначные на фоне главных предпочтений: фармазонская стрижка Чулпан Наилевны Хаматовой, намёки на нетоварищеские отношения Кабанихи и Дикого, гвалт на голубятне Кудряша и Кати, но, похоже, всем по барабану оказалось то, что волновало драматурга натурального направления Александра Николаевича Островского: изгибы и перегибы русской натуры.
Пьесы Островского предназначались сцене купеческой, мещанской, но ставились для публики общенациональной (русское шляхетство, пожалуй, только в театре и ощущало по-настоящему своё родство с податными сословиями). Василий Ключевский, записал в дневнике, что если русскую поэзию (литературу) создали дворяне, то русский театр создан купечеством, русское красноречие - священством, русская живопись – крепостными (и, добавлю от себя, крепостниками).
Русская сцена жила, конечно, не только для купечества. Над русской оперой попечительствовали чиновники. В нашей музыке случались таланты из простых, однако тон в ней – и какой тон! - задавал дворянский служилый люд. Объединителем национальной изобразительной культуры во всех её сословных и жанровых ипостасях был национальный характер. Был – и должен остаться. Если это уйдёт, сцена опустеет и смолкнет, какая бы шумная толпа её не заполоняла.
Опустеет не только русская театральная сцена, но и русский мир, ведь театральные софиты светят не только на подмостки, они освещают и саму жизнь. Настоящий театр всегда народен в том смысле, что он и пробуждает у народа интерес к самому себе, и удовлетворяет этот интерес. Человек быстро перестаёт замечать легко удовлетворяемые потребности, меж тем устойчивая нужда есть отражение сущности человека, его привычка не замечать привычное – это привычка не замечать самого себя. Искусство помогает не только видеть, но и любить повседневное, поэтому в чеховском замечании о том, что «публика в искусстве (сценическом – В.Ц.) больше всего любит то, к чему привыкла» (Записные книжки -ПСС, т.17, с.67) присутствует не раздражённость, а скорее удовлетворение.
Чехов раздражался по другому поводу: «Н.С. Лесков и С.В. Максимов не могут иметь у нашей критики успеха, т.к. наши критики почти все евреи, не знающие, чуждые коренной русской жизни, ее духа, ее форм, и видящие в русском человеке ни больше, ни меньше, как скучного человека» (запись 1897 года – ПСС, т.17, с.224). Суждение, прямо скажем, неблагостное, но ведь Антон Павлович и не был душкой-одуванчиком: «Каждый идет в театр, чтобы, глядя на мою пьесу, научиться чем-нибудь тотчас же, почерпнуть какую-нибудь пользу, а я вам скажу: некогда мне возиться с этой сволочью» (там же, с.93) Записные книжки не имеют публичного назначения, перехлёсты в них и возможны и уместны, но, но так ли уж Чехов перехлёстывал? Читаем Солженицына: «Ещё в 1946 году в аппаратных донесениях ЦК указывалось, что «…из 29 критиков, выступающих в печати по вопросам театра, только 6 русских». При этом подразумевалось, что большинство остальных критиков – евреи (Двести лет вместе.- М.: Русский путь, 2002. –с.401).
И сейчас, в начале XXI столетия, у большинства критиков, пишущих о русском театре, фамилии не совсем русские. Говорю это и понимаю, что кто-то усмотрит в моих речах ксенофобию. Однако нет у меня зла на инородцев. Конечно, это некоторый перебор, когда чуть ли не каждый публичный интеллигентский разговор становится похож на полуночный телеэфир, где давно уж стихло всё, Россия внемлет богу, и лишь еврей с евреем говорит. Но я о другом: не инородческий заговор причина того, что у русского театра как бы нет русских знатоков, что русский характер кажется скучным в показе и его подают в глупом оживляже.
Дело в трудности и сложности самого характера. Русская душа потёмки, прям-таки тёмный лес, вот оттого-то от неё никуда и не денешься. Известно, что русские за границей держатся отстранённо, вроде бы не замечают друг друга. Но не замечают именно вроде бы, на самом-то деле мы собою очень даже интересуемся, но словно бы исподтишка, глядим исподлобья, но ни одного поступка и тем более проступка соотчича нигде не пропустим. Держимся вместе через остранение (с одним н, по Виктору Борисовичу Шкловскому), познаем себя через предосудительность других. Кто знает, вдруг мы только так и способны себя осознавать. Дворянин понимал свою натуру, смеясь над беспрепятственным ндравом купца-самодура, так может и театр в России был просветительским, пока были сословия, а с ними и условия для остранения? Нынче – ух ты, ах ты, все мы космонавты - коротки пути от плутократа до люда без зарплаты, не потому ли мы по нынешнему времени маловато в себе смыслим и недоумеваем, случайно с собою столкнувшись?
Впрочем, недоумение - столбовая черта, оседлая черта нашего умостроя. Помню, в додинском спектакле Смоктуновский сыграл Порфирия Головлёва демоническим злодеем, которому море по колено и которому только бы чьей-то кровушки попить. А ведь Михаил Евграфович выписал Иудушку по-другому и поинтереснее: у Салтыкова-Щедрина этот поганец представлен существом недоумённым, которое не ведает, что творит, и чем гаже поступает, тем больше надеется, что кто-нибудь (а в пределе – сам боженька) не выдержит и объяснит ему, грешнику смрадному, что его грехи на сам-деле означают и отчего их смрад такой освежительный.
Да, недоумение! И Марфа Кабанова, и Дикой и Катерина - да и кто угодно на русской сцене и в русской жизни расхристаны душою по недоумению и по недоразумению. Планида есть, а плана нету, степная кобылица несётся вскачь. Вот почему Тартюфа правильнее было бы показать не по послесоветским блатарским понятиям, а по французскому первоисточнику. Культура, выстроенная на таинстве исповеди, приучает даже мошенника знать себе истинную цену. Французский ханжа держит асимптоту, он обманывает всех, но только не самого себя, наш лицемер наводит тень прежде всего на собственный плетень, но кому это сейчас интересно?
Русский театр, я считаю, потерял лицо на переломе от XIX к XX веку. Сначала этому поспособствовала дилетантская труппа Немировича и Станиславского, возникшая вослед гастролям немецкой любительской театральной студии. Недаром Мария Ермолова считала Художественный театр и всё с ним связанное декадентством. Да и то сказать: сценические и закулисные свойства основателей МХТ резала глаз на фоне здоровых мещанских добродетелей и пороков актёров Малого театра. Потом был хулиганский мейерхольдовский надлом. Ещё потом - смелый ложный мир советского кино. Вспоминаю барнетовский фильм о целине: по-моему, в нём специально, с вызовом, персонажи представлены именно такими, какими люди в жизни никогда не бывают, и быть не могут. Думаю, эта картина пошла во вред Шукшину-актёру.
Вообще актёры, актёрское ремесло в первую голову бывают придавлены съехавшей режиссёрской крышей. Если крыши съезжают хором, то и актёры в профессиональном отношении мрут как мухи, а театральная молодь приходит на сцену с неустранимыми пороками, что сейчас и происходит.
Да, повреждение нравов, как и было сказано. А что бы сказали Мольер и Островский? Мольер бы сказал: ты этого хотел, Жорж Данден.
Островский смотрел свои пьесы из-за кулис и сверял увиденное с напечатанным. Когда его спрашивали о впечатлениях, он с воодушевлением отвечал: «Хорошо написано!», сценические прибамбасы на его чувствах не отражались. Но тогда он свою руку узнавал, сейчас он бы её не узнал.
Жизнь кособочится, театр кувыркается. Кому плохо от такого театра? Публике? В публике во все времена было что-то детское. А про детишек оговорено — дети есть дети, сколько их не развращай, им все мало. Так что публика своё получает.
Театральные деятели тоже не в проигрыше. Имею в виду, прежде всего режиссёров. Актёров, конечно, вся эта кувырк-культура портит, особенно молодых, но, с другой стороны, некоторая подпорченность - неотъемлемое свойство лицедейского ремесла, недаром же когда-то актёров в освящённой земле не хоронили. Завзятый театрал Гитлер (кстати, тоже почитал и награждал исключительно актёров и певичек), так тот прямо заявил, что в добрые старые времена актёрскому праху по справедливости место было на скотобойнях.
Ладно, Адольф Алоизиевич Гитлер был злой человек, никого не любил, и нам не указ. Мы же давайте по совету Владимира Ивановича Даля «полюбим-ка нас вчерне, а вбеле-то (вкрасне) и всяк нас полюбит».
В любви найдём подсказки, как жить, и сил почерпнём. Тогда, глядишь, потихоньку и оклемаемся. Тем более, если… А какое должно быть «если», я и не знаю.
Власть – по театральному абсурдна, но может быть как раз от этого она классическому театру - врагиня. Вон президент Путин – ведь ходит человек по театрам, уважает, видимо, эти зрелища. Но не дай бог ему участвовать в обустройстве театрального дела. Есть у него его сугубо частные вкусы и пусть они с ним чисто конкретно и остаются.
Не послужит и рынок во спасение, не вынесет он театр во всей силе своей. Спрос и аншлаг ничего не объясняют и ни от чего не защищают. Пусть билеты во МХАТ раскупают, он от этого краше не делается. Вечность не обманешь, хоть сто раз название поменяй. Художественный возвратил себе старое имя: побыл академическим со всякими там художествами, теперь снова стал художественным без тени академизма. Оно и правильно, нечего под умников выделываться, академиков из себя корчить. Прощее надо быть и не вникать во всякие глупости. В Ленкоме поставили купеческую пьесу и загромоздили сцену каретами. А между тем, купцам, даже и наибогатейшим, кареты по чину не полагались. Но кого дерёт купеческое горе… «Современник» трёх сестер выпустил на сцену в нейлоновых комбинациях. Нейлон, наверное, должен был изобразить собою шёлк. Но сестры-то по пьесе были бедные, и шёлковое белье было им не по средствам. Сам А.П. Чехов мечтал разбогатеть настолько, чтобы дарить дамам шёлковое исподнее, но до такого благополучия дожить не успел. Да, нет в жизни счастья, а в театре правды – так мне по молодости лет кажется.
Впрочем, молодость это недостаток легко устранимый. Жизнь, по словам черепахи Тортиллы, проходит, как прошли Галапагосские острова. Поскольку главной непреложности не изменить, надо устраиваться поудобнее и не портить себе удовольствия. В частности не давать воли хабальству, не оскоромливаться. Например, захочется тебе переодеться в какого-нибудь классика (распространённая разновидность трансвестизма), посидеть в его кресле, перемарать его пьесу на свой собственный графоманский лад, а ты этого не делай. Если нельзя, но очень хочется, то всё равно нельзя. Коли по такому правилу жить, то кто знает, может, что хорошее из этого и выйдет.