САМИ С WINDOWSАМИ

Комментарии: Повреждения и Наваждения

Искусство кино, 12/2002, с. 56-58

КТо ЖЕ ЭТо В НЕБЕ ПЛЫВУЩИЙ

ЭТо ВСЕГо

ЛИШЬ ЛУНА СВЕТоНоСНоЕ СУЩЕ-

СТВо

Э. Э. Каммингс, пер. В. Британишского

Ура! В Европу скачет плюющийся inkpot

Вы, нынешние, ну-тка! Вспомните ли с лёту дивного мыслителя прошлого - Аксентия Поприщина? Едва ли вспомните, а, стало быть, оставаться ему навек для вас безызвестным, как и другим истинным мудрецам.

Меж тем, титулярный советник А. И. Поприщин был востр и рассуждал нетленно: Луна (давайте без кавычек, разве кавычки не есть кандалы смыслов? – В.Ц.) обыкновенно делается в Гамбурге; и прескверно делается. Делает её хромой бочар, и видно, что дурак, никакого понятия не имеет о луне.

Запечатлены эти открытия тридцатого февруария в испанском Мадриде, но в них распростёрт русский дух, который лучше нерусских двух. Почему я настаиваю, что имеют место открытия, а не открытие, то есть не один взлёт ума, а несколько воспарений единовременно? Слов-то начертано с гулькин нос?! Нет, всё правильно, здесь случай, когда словам просторно, а мыслям тесно. У нас вообще слова зернисты, а мысли паюсны. Или наоборот?

Русские люди и русские мысли ухитряются на широко рассеянных просторах вести предельно скученную жизнь. Если у человека глазки в кучку, а сам он рассеян вплоть до сковородки вместо шляпы, то это наш человек. То же и с мыслями, недаром один русский мыслитель так и назывался – Сковорода.

Однако возвратимся к Поприщину. Итак, слог его ёмок и насыщен смыслами, поток поприщинского сознания, катясь от Луны и дальше, как песок в лотке, омывает наш с ним общий умострой, высвобождая из него самородные составляющие.

Поприщин признаёт, что российское ночное светило – изделие заграничное. Мы тоже неравнодушны к завозным наполнителям окружающей нас среды и непрочь похвастать их иностранным происхождением. Вывески типа «Иностранец Иван Петров» висят недаром. Относительно свежий пример такого рода – «Том Клайм». Но Аксентий Иванович, в отличие от нас, точно указывая производителя иностранного продукта, мастера и его самоделку оценивает очень нелестно. Мы же, наоборот, темним, приписывая своим заграничным игрушкам предельную качественность, наивыгоднейшую родословную и наилучшее гражданство. Спросите продавца о его товаре, и он скажет, что каждая вещь родилась в сердце Европы и над ней трепетали руки Сен-Лорана, Валентино или Гвидо Баррета.

В иных областях купли-продажи нельзя торговать расхожими именами, тогда они создаются ad hoc (то есть для данного случая) прямо на прилавке. Журнал «Иностранная литература» недавно продавал как бы наилучший итальянский роман с совершенно апеннинским былинным названием «Океан-море». В этом окиянном море можно было добыть перлы типа «на губы девушки легла душистая тень, в голове её пронеслась мимолётная мысль». Заводчик этого устричного садка подавался как неземной гений, что вообще-то правда, поскольку где начинается море, а тем более океан, земля заканчивается. Лично я, погрузившись в водно-журнальную стихию, отчасти понял чувства колумбовского матроса, с которыми тот некогда прокричал: «Земля! Земля!».

Справедливости ради: «Иностранка» впаривает потребителю не одних только надувных пляжных кукол. Она опубликовала в отличном переводе Е.Суриц роман Берил Бейнбридж «Мастер Джорджи», соединивший по-мужски ладное стилизаторство с женской способностью передать сладкую горечь устремлений героини к демоническому герою.

Хороший писатель не только учит сострадать, он заставляет завидовать страданию – у Б. Бейнбридж через посредничество Е. Суриц это получилось. Впрочем, публике, даже просвещённой, - при её бедности - все эти нежности более-менее до фонаря: остепенённая редакторша «НГ» обозвала англичанку «Гэрилой Гейндридж» (проказница гэрилла?), а легковесного барчука мастера Джорджи превратила в осанистого мистера Джорджа. Да, перед тем, кто сделал диссер, лучше не мечите бисер.

Вообще, колумнисты, как лисы в винограднике, народ норовистый, их не заманишь гроздью мясистой. Будут, например, и так и эдак облизывать какую-нибудь гадость вроде Ларса фон Трира (российский псевдоним – Л. Фон Триер), а в Алане Паркере обязательно найдут кислинку, Бу Видеберга и вовсе в рот не возьмут. Оно и понятно, вкус становится превратным, когда чувства делаются недостоверными, когда подавляются позывы к нормальному чувствоиспусканию. Меж тем, в створ попадать всё равно надо. Чувства надо испускать с точностью до грамма, и то, что заслуживает холодного отношения, следует овевать прохладой, а по отношению к тому, что требует горячего участия, не стыдно обдаться и кипятком. Правильные чувства – никогда не лишние. Это – философия.

Философ под поехавшей короной Фердинанд VIII Поприщин с благородной суровостию воспринял незрелую идею, вложенною в пеньковую Луну, натурально полагая, что уж он-то бы всё задумал и исполнил получше. Тут у испанского монарха из-под вицмундирной мантии показалась российская портяночка. Есть, есть в наших палестинах заносчивость униженности, когда от пинка под зад грудь выпячивается колесом. Сам читал, помнится, что не надобно бы нам, россиянам, полагаться на всякие их компьютера, мы сами с windowsами, стучали бы по дедовскому примеру до сих пор костяшками на счётах, так и в ус бы не дули: никакие веерные отключения были бы нам не страшны, никакой чубайсикл нас бы не переезжал.

Кто-то скажет - это дичь и безумие, а я скажу - это система, да такой вселенской значимости, что Николай Коперник может повернуться и отдыхать на другом бочке.

Впрочем, пусть и безумие, но это наша родина, деточки. Это оболочка нашего бытия, которая всё тепло-то и держит.

Умыкаем чужое без спросу? Так умыкнутому это только в честь. Владельцы недовольны? Где, которые тут владельцы? А, эти – эти пусть не будут такие дураки и не зевают на пролётные еропланы.

Нет, мы, конечно, знаем, что делаем, когда что-то тырим, но от такового знания ещё злее делаемся.

Однако что это, чёрт возьми, за «мы» такие. Зачем всех под одну гребёнку стричь? «Мы» все очень-очень разные. «Мы» это ведь и упомянутый здесь Поприщин с его Сковородой в шляпе, и Коперник в Торуни и с телескопом, и критики с накеросиненным взглядом, и критикессы с их ежемесячными профессиональными праздничными днями, и пропутинские безусые патриоты, и windowsые космополиты, и Вадим Ю. Царёв, наконец, в самом низу на выходе, у параши списка. Так что же такое «мы»?

Отвечаю по пунктам. Во-первых, не надо чертыхаться. Во-вторых, мы – это провинциалы, люди окраинной, или, выражусь помягче, нецентровой культуры.

Не скажу, что это плохо, это даже красиво по цветовому раскладу (мы провинциалы, наши ушки алы, носики синеют, ножки холодеют).

Принято думать, что была в России наилучшая в мире культура, но вот налетели в 1917 году большевики, всё поломали и нагадили в драгоценные дворцовые вазы. А что было-то? Великая литература? Великая литература действительно была, но это была великая провинциальная литература. Сложилась она в сопоставлении с другими литературами довольно поздно. Борис Зайцев справедливо, по-моему, заметил, что среди русских писателей Тургенев долго оставался единственным европейцем. Если русский писатель растворён в России, он загадка для европейцев. Если русский литератор европеизирован, то он для Родины обманка. Забавно наблюдать, с какой серьёзностью отечественные литературоведы обсуждают набоковскую «Аду», а ведь это скорее всего шутка, плод внутрисемейного капустника. Наша публика и критика шутить не любят, ровнем-гладнем разметнувшись, они ждут от писателя, что он таиться не будет, но будет, наподобие кобелька у Н.В. Гоголя махать хвостом, словно бы говоря: Смотрите люди добрые, какой я прекрасный молодой человек! Русская литературная критика портит русскую публику своим напористым простодушнием и своим апломбом. У нас нет ничего похожего на кембриджскую школу и т.п., нет традиции пристального чтения. Отечественный критик не стремится понять, что уже написано, он указывает, что ещё надо писать, он ведёт гамбургский счёт.

Театр? МХАТ был создан вослед и по образцу немецкой полулюбительской гастрольной труппы. Один из столпов русского театра, А.П. Чехов относился к русским подмосткам нелицеприятно, он строго судил и режиссёров, и актёров и, говоря по-современному, театроведов. Люди подмостков в свою очередь осуждали Чехова. Вот письмо М. Н. Ермоловой: "Для меня имена Ибсена, Гауптмана и Чехова — синоним болезни, мрака, пессимизма".

Судя по записным книжкам, крупнейший наш драматург был убеждён, что российская сцена станет искусством лишь в будущем, а до тех пор будет лишь борьбою за будущее. Будущее пока не наступило, но высшую отечественную культуру нынче представляют почти исключительно лицедеи. Впрочем, на то они и лицедеи.

Живопись? Самый, пожалуй, известный в мире художник из России – витебский местечковый комиссар.

Но не надо бояться провинциалов или их стыдиться. Иногда кажется, что провинциалы – соль культуры. Провинциалами были Флобер, Сезанн, Рембо,

Тургенев, Толстой, Бунин. Гёте был провинциалом. Провинциализм подпитывает художника, поддерживает в нем инстинкт штюрмера и восходителя. Да, русский художественный провинциализм не создавал новых форм, люди искусства у нас получали готовые формы – в литературе, в театре, в музыке и живописи – но они отрабатывали эти формы до блеска, подобно тому, как рука полирует рукоять меча или черенок лопаты.

Так называемые шестидесятники, выходя на свет божий из-под глыб, хотели наверстать упущенное и встать вровень с остальным миром, поэтому-то они, что греха таить, бывало, заискивали перед человечеством. Но самопринижение перед высокой культурой всё-таки лучше нынешнего самопогружения, блуждания в низинах и в родных осинах. Гуманитарные диссертации сейчас пишутся без привлечения иностранных источников, а толстые журналы заполнены екатеринбургской литературой. И это ещё не беда, беда в разрастании особого настроя, который иначе, чем хабальством, не назовёшь. Перестали мира бояться, стали на него насыкаться.

Один местный писатель недавно побывал в европах, о каковом путешествии и доложил общественности со страниц известного журнала. Расклад такой: у литератора автомобиль «хорьх» серебристый лучше всех похвал, а кругом иностранцы, хорьки вонючие, на которых худших слов не жалко. И сам вояж литератором затеян с целью, невзирая на валютные затраты, плюнуть на могилу одного из таких вонючих хорьков. Под плевок попадает работница тамошнего заграничного музея, некоторая иностранка Аня, которую путешественник кормит обедом вроде бы на свои деньги, а за это, как настоящий литератор, вставляет подпитуемой в разные места нечто типа гусиных перьев. Воспроизведённое писателем обращение с дамой – совершенно хабальское. Конечно, рассказ странника может быть и выдумкой, направленной на услаждение личных чувств, базаром для сеанса, но мне однажды довелось наблюдать рассказчика с довольно близкого расстояния. Это была картина, которой не повредил бы валик маляра: вид у мастера был неброский, выражение он имел какое-то придавленное, но чувствовалось, что в буфет сей человечище никого вперёд себя не пропустит, и в глазах его был керосин.

Заметьте, упоминаемый персонаж вовсе не Ваня из Нахичеваня, не ошалевший от зарубежья бумагомарака из лесистой местности, не чернильница, стало быть, на гриппозных курьих ножках, а существо московского спецвоспитания, и вдохновила его покататься-поплеваться не какая-то там разнузданная камелия, а родная мама, дипкорпусная дама.

Вот оно как: дают нашим людям образование, учат их всему на свете, а научают только плевкам на большие расстояния. Так что же делать? То же, что всегда – распустить язык и бегать.

Хотя и в бумажной болтовне не всё возможно, и если нельзя, но очень хочется, то всё равно нельзя.

Эдвард Эстлин Каммингс, американский поэт, был хорошим художником. В стихотворении о Луне он оказал уважение ночному светилу и поэтически и графически, с помощью букв.

Ему это было легко, в английском слове mOOn сразу два лунных силуэта.

А в русском слове «луна» следов от Луны нет.

И ничегошеньки не попишешь.