ВХОДЫ, ВЫХОДЫ И ВСХОДЫ

Комментарии: Повреждения и Наваждения

Искусство кино, 2/2003, с. 69-72

Опять народ базарит за образование. Ректоры браняться, телеонтьевы тешатся: мол, вот она, маразматизация школьного дела. Ну, правильно, посеяли где-то в хапковом опьянении разумное-доброе-вечное, а теперь на похмельную голову нигде найти не могут, но всё равно ждут каких-то всходов.

Был у меня родственник, который, появляясь в своем дому— высоком терему, будоражил чилдренов и домочилдренов приветствием: «Везде у вас пыль. Старая пыль!» Войдите в храмы отечественной науки, коснитесь их плоскостей, выпуклостей и вогнутостей, взгляните на адептов и неофитов — везде пыль. Старая книжная пыль.

Вершины образования окутаны облаками и ту­манами университетского быта, поэтому поведу разговор не обо всем, но об образовании в университетах.

Камешки средней школы слишком склизки, чтобы на них вертеться. Ну а университетская система, пребывая на боку, слишком величава, чтобы лежа суетиться, поэтому вообще никак не откликается на запросы времени. С одной стороны, это понятно. Жизнь велика, университеты на фоне вечности, хоть и горды, но малы, как птички. Большое (жизнь) малому (университетам) не угрожает. Возьмите пример канализационного колодца: для него чем больше танк, тем неопаснее.

Несмотря на то, что при постановке университет­ского образования мы подражали Европе, нынешнее состояние россий­ской наивысшей, так сказать, школы многими частностями напоминает о неброской прелести заокеанских университетов.

У нас как в Америке. Гениальные придурки в профессуре вымерли, преподаватели состарились и учителизировались. Гремят бубны шаманов. В мантийном сословии усиливается ересь педагогизма, в отсветах которой студенты кажутся не коллегами, но неразумными детьми, отроками и отроко­вицами, с которыми нельзя сотрудничать, но которых нужно воспитывать. Детсадизм разъедает мистическую, я бы сказал, цельность университет­ской корпорации (само слово «корпорация» когда-то значило «единотельность»). Преподавателей подкашивает профессиональная болезнь учите­лей — инфантильность и педагогизм. Пионерами в этом были, возможно, актёрские училища и киношколы, но сейчас это повсеместное явление.

Всякая педагогика, всякое учительство склонны к методоложеству, извра­щению, когда умственный поиск и обучение личным примером подме­няются пересказом чужих идей и механическим вдалбливанием обезли­ченных сведений. Преподающая наука отступает перед наукой препода­вания. Отсюда обратный отбор, который вытесняет подлинно элитный про­фессорско-преподавательский состав, намывает в фарватере университет­ской науки псевдоэлитные (элитаристские) кадровые мели, создавая преиму­щества для людей больных честолюбий и высоких положений перед людьми высоких достижений. Спасибо российскому министерству образования, которое, не таясь, продвигает обратный отбор вслед за американизированной экзаменационной системой.

В Америке устремление к обезличке, уравнительский задрыг поспорят на равных с российскими. Американские колледжи заполнены шестидесят­никами с их левацкой стадностью и идейной нетерпимостью. Личностность, проблемность и оригинальность изгоняются из университетских кампусов по сооб­ражениям высшего порядка.

Без возмущения нет просвещения. Не ради красного словца я говорю о беспроблемьи и бескризисности университетов как о насущной проблеме.

Сказано: человек — мера всех вещей. Российские университеты беспроб­лемны в меру своей обесчеловеченности.

Я и вы, мои читатели, гуманитарии, а отечественная гуманитаристика наименее гуманизированная отрасль культуры. В первую очередь, из-за задержки естественного развития. Загнанная в подполье, она даже в лучших своих образцах остается в XIX веке, а то и в более ранних веках. Ее назидательность, ее самовоспроизводство упираются в механи­стическую педагогическую утопию Просвещения.

В зеркале просветитель­ской дидактики человек изначально чистая доска, он подлежит единообраз­ному и одновременно узкоспециализированному воспитанию, а главное — он воспитуем беспредельно как угодно и насколько угодно, не имея, если так можно выразиться, самовоспитательной независимости.

Поработав некоторое время в ГИТИСЕ, помню, что тамошние педагоги относились к обучаемым как к Големам, то есть как к большим кускам бессловесной глины. Стоит ли удивляться после этого, что дублированные фильмы хуже субтитрованных.

Российская гуманитарность сдавлена псевдогуманитарным окружением наподобие марксизма-ленинизма (со всеми его щупальцами), истории КПСС и т.д. Подобные полипы образования до поры затаивалось, но нынче навёрстывает потери.

Сие не славно, но это не все. По-моему, важнее то, что в образовании столкнулись две культуры — книжная культура обучающих и телевизионная культура обучаемых. Люди книги, нос к носу сойдясь с могучей новой культу­рой, не понимают ее значения, не чувствуют ее силы.

Телевизор и кинематограф создают пространство нового образования, в основании кото­рого осведомленность всех обо всем. Телевизионно-киношное многознание отличается от книжной учености. Книжник хотел бы владеть знаниями рационально, он относится к своей памяти, как к обозримой и словно бы застроенной полками емкости. Некнижный человек Сократ знал, что ничего не знает. Совре­менный книжник служит на границе между знанием и незнанием, перено­сить невзгоды ему помогает вера в четкое разделение между известным и неизвестным. Неизвестно то, чего нет на полках личной и общественной памяти (когда все полки памяти заполнены, само существование чего-то неизвест­ного начинает отрицаться).

Теле-радио рождает памятливость другой топологии и другого подчинения. Здесь нет полок, нет геометрической правильности в этой емкости, по ман-дельштамовскому выражению, «сцепились бирюльки», и все переплелось. В этом мире без границ царит подсознание, люди такой культуры не знают, что же они знают. Запечатленные сведения выплывают из душевных глубин как бы самовольно, помимо волевых потуг и рациональных побуждений.

На книжной образованности построена организация знания, которую называют научной. Сциентистское высокомерие побуждает навязывать оглавления и глоссарии ветхих книг в качестве современных образовательных стандартов. Сциентистское высокомерие и чиновничья узколобость: чиновники профессиональные читатели, поисковики знакомых слов. Стандарты, если вовремя не дать чиновникам по рукам, станут подспорьем карьеристов и авантюристов, проклятьем образования.

По моему убеждению, путь, на который должны вступить (точнее, на который должны вернуться) российские университеты, был указан еще в XIX веке. Причем указан дважды: один раз Вильгельмом фон Гумбольдтом (1767—1835) и второй раз — Джоном Генри Ньюменом (1801 —1890), кардиналом и великим человеком, в России почти неизвест­ным. Фон Гумбольдт реформировал немецкие гимназии и основал университет нового типа, Берлинский. Ньюмен благодаря уму, литературному дару и таланту убеждения вдохнул новую жизнь в университетские традиции Британии.

Оба преобразователя верили, что университетам не следует готовить людей к самопрокормлению, натаскивать на узкое ремесло. Университет, а по большому счету и государство, границы своей деятельности устанавливают по запросам универсального неутилитарного развития чело­века — такова основная идея и фон Гумбольдта, и Ньюмена.

Вот и мне так кажется. Российским университетам надо прекращать гнать вал и начинать гнать тех, кто этот вал гонит. Нужно подготавливать выпускни­ков не к условностям профессии, а к действительности жизни. Обучать не специальности, а эпохе.

У фон Гумбольдта не раз встречается мысль, что хорошее образование затрагивает художественные струны. В послегутенберговскую эпоху гуманизация образования — это его артистизация. Не мусорную память, а стиль и чутье следует искать в абитуриен­тах. Будь моя воля, я бы вообще не брал в учебу тех, кому нравятся графоманские опусы, кто не отличает плохой живописи от хорошей, кто не умеет петь и безвкусно одет (вкус — это овеществленный музыкальный слух). В этой связи кино, например, должно быть не ляля-тополями и не давлением на эрогенные зоны, не использованием дурдомов в личных целях, но приваживанием к высоте и красоте подлинной жизни.

Огромные университеты в столицах и промышленно-бюрократических ги­гантах, как бы они ни гордились собою, не сохраняют настоящей автономии, на них влияют могучие и кипучие силовые поля; городской быт, избы­точный по отношению к внутренней жизни, забивает все университетские поры. Наоборот, качественные провинциальные университеты — средоточия местной жизни, основные работодатели для окрестного населения. Они защище­ны от столичной суетности и ответственны в первую очередь перед своими традициями, поэтому их самоуважение не вымышлено, их автономность на­дежна. Лично мне расклад, когда город вобран университетом, представ­ляется возвышеннее и романтичнее случаев, когда университет впитан горо­дом и цветет под колпаком у муниципальных или державных властей. Лучше пусть цитадель науки поддерживает душевные нужды налогоплательщиков, а не налого­плательщики обеспечивают телесные потребности университетов.

На Руси некогда было два вида монастырей — мирские и пустынные, то есть внутригородские (Чудов, Страстной, Новодевичий) и загородные (Кирилло-Белозерский, Соловецкий, Сийский). Можно сказать, что в России изна­чально ставились только мирские университеты, пустынных же нет и по сию по­ру. Уподобление университета монастырю имеет больше почвы, чем может показаться. В высших универсальных школах издревле присутствует обительность, монастырский дух. В прежних университетах носитель ученой степени приравнивался к лицу духовного звания и был уже не вполне мирянином, а скорее служителем Господа. Хороший студент, по-моему, не должен быть чрезмерным общественником, идущим вместе чёрт знает с кем и чем.

Совковость жива и это именно её представляют министр с неизжитыми признаками деревенской неотёсанности или ректор с мертвенным зраком и тучами опубликованных работ (данные тучи важный знак, поскольку математическая, например, специальнось ректора всё-таки нетождественна профессии куплетиста).

Совковость враждебна универсальной гуманности. Это одно — достаточное основание, чтобы высвободить высшую школу из этикетного бездушия, вер­нуть ритуальность в высшее образование, вернуть образование в ритуалитет-ность. Пустынные университеты, хранители предельного знания, с размеренным и детально овеществленным бытом, мистериальным профессиональным действом, культом избранничества и избранности, с традициями отстранения от филистерства вплоть до буршества (еще одна перекличка: бурш — бурсак) - вот путь, по которому мы обязательно пойдем хотя бы потому, что никогда по нему толком не ходили.

Державин приехал в Царскосельский лицей

и первым делом спросил у окаменевшего перед ним лицеиста:

«А где тут у вас, братец, нужник?»

Я поделился сейчас мечтами в их предельном отлёте от действительности.

В их воплощение не верю.

Вы меня спросите, где же выход. А я вас спрашиваю, где вход.