Глобализм, культуризм и культ-туризм

Комментарии: Умострой

Искусство кино 7/98, с. 73-75

 

Человек противится и хорошему, и плохому. Часто различение добра и зла он принимает как подсказку и повод для того, чтобы предпочесть второе первому. Девочка послала благодарственное письмо в здравоохранительный журнал: она прочла там о вреде рукоблудия и решила сама попробо­вать. Человеку порою нужно действовать вопреки его здраво­му смыслу, собственным привычкам, убеждениям и пользе. Он мыслящий мотылек — летит на горящую тростниковую свечу, хотя иногда и знает, чем это может кончиться.

Не знаю, что чувствовал в египетском походе Бонапарт, встав у подножия каменных чудищ, но кажется, что от громад Газы исходит спокойно презри­тельное недоумение по поводу всего живого. Их равнодушная отчужденность, для которой нет разницы между человеческим, сверхчеловеческим и слишком человеческим, неотличима от враждебности. Их бесстрастная одинокость отте­няет — как бы в насмешку — стадную крохотность человека, его суетливое бес­силие перед временем. А ведь пирамиды — это только малая и преходящая часть огромной и вечной культуры. Для большинства людей культура оскорбительно велика и неподъемна.

Культуре, как Великой Стене, нет дела до тех, кем она выложена по кирпи­чику. A homo sapiens тянется о культуре заботиться: напитывать-подпитывать (часто не доверяя органике, толкая кусок от входа и вплоть до выхода), укра­шать-укрощать (легко давая волю самой несуразной фрейдовне). Чем менее мы желанны, тем более приставучи. Говорю вам: человек — существо противитель­ное. И одержимое мегаманией. Своему бессилию перед культурой человек но­ровит придать глобальный размах.

Выражение «культурный глобализм» имеет несколько значений, у этой метки, как у керосинового пятна, много оттенков.

Глобализмом называют возникновение всепланетной культурной целост­ности (приближение к которой за счет равнопаевого участия именуется куль­турным плюрализмом, а объединение вокруг одной культуры — например, ев­ропейской — величают по настроению то мировым прогрессом, то шовинизмом или гегемонизмом).

Глобализм — это также образ мыслей, соответственно и образ действий, способных принять политическую окраску, тогда друзья торжественно провоз­глашают их гуманистической миссией, цивилизованным долгом, а недруги клеймят как культурный империализм.

Независимо от слов и определений наша планета действительно превраща­ется во «всемирную деревню» (Х.М.Мак-Луэн). Global village, в свою очередь, становится современным The Globe, театром под открытым небом,«где нет зрителей, есть только актеры». Каждому навязано участие в глобальной деревенской сходке.

Защита от этой навязчивости заключена в идиотизме совре­менного общежития, придавшем космические размеры идиотизму прежнего деревенского обитания, когда все были связаны круговой порукой, но у каждо­го хата стояла с краю. Теперь хата съехала вместе с крышей — за околицу села, на край Вселенной.

Телевизор и печатные картинки показывают человечество в подробностях и деталях. Детали заключают в себе (на новом уровне зрительного разреше­ния) старую истину: помимо цветов кожи и эпикантусов, люди повсеместно одинаковы... Всюду корявые и злобные генеральские рожи. В каждой луже ко­рячится надутый, как басенная лягва, «гад, который геройством всех прочих гадов превосходит и затемняет». Отовсюду лезет в видеокамеру пустоглазость «малых сих».

Физиогномика строга, она строго предупреждает: большинство ныне живу­щих и вялотекущих землян не создано для подвигов и сдвигов. Большинству только бы справиться с обыденностью, только бы освоить самые простые из по­лезных новшеств. Цивилизация для основного населения планеты — это возмо­жность стать велосипедистами, а не энциклопедистами.

Обыденный человек пошатывается под бременем повседневности, незна­чительные привнесения в привычный уклад жизни, в том числе и со стороны «мировой культуры», для него опасны так же, как опасна еще одна соломинка для донельзя навьюченного верблюда. Поэтому на культуртрегерские посулы обыватель откликается с отчаянием волка из мультика: «Шшо?! Опять?!»

Надо сочувствовать этому отчаянию. Нехорошо впаривать незнакомцу с улицы вечные ценности, такое многих может окончательно подкосить. Самое лучшее — во избежание взаимных наездов оберечь случайных прохожих от ми­ровой культуры, а мировую культуру уберечь от случайных прохожих.

Впрочем, опасны не те, кто скромно и без особых запросов заполняет ули­цы и площади, а те, кто без должных оснований считает себя украшением улиц и площадей. Если человек деятелен и взыскуч, его несоответствие культуре вы­ражается в задрыгах ее переустройства. Люди проницают прошлое в меру своих заблуждений и строят планетарное будущее на сугубо личных местечковых раз­очарованиях. Это наиболее злостный глобализм.

Допустим, некто, имея досуг и влияние, станет добиваться, чтобы его ис­порченная толи наследственностью, то ли несчастливой случайностью походка была принята за образец армейского парадного шага. Разве такое не покажется немного странным? А как же в этой связи отнестись к попыткам культуру, пе­реломавшую на исторических проселках все сочленения, навязать славяноязы­ческому миру в виде соборной цели самобытного совершенствования?

Что наша жизнь? Игра, как вы знаете. Железный занавес поднят, но колы­шутся сермяжные кулисы. При кажущейся доступности заграничного реперту­ара настоящая связь с внешним миром теряется. Отношение к западной культу­ре люмпенизировано. Навстречу сусальности a la russe прет помоечный культурный импорт. И обомшелость и обомжелость наоборотного выбора под­тверждают сокрушение вкуса.

Интересно, почему графоманские горлопаны для остужения гортани при­бегают именно к квасной запивке? И любят оттянуться в чуланах с пауками? Общенародная черта? Шекспир: «Солнце, чистейшее из светил, плодит червей, лаская лучами падаль». Обласканный коммунальным уютом, человек всю свою коммуналыцину проносит с собой через все таможни. Замечали: отечественные туристы путают помойки с экзотикой. Для них чем дома грязнее и тротуары за-гаженнее, тем они достопримечательнее. То же и культ-туристы. Почему, имея выбор, закупщики набрасываются на second hand, на вторсырье? Почему их му­тит от подлинников? Млеют, к примеру, от какого-нибудь Тарантино (сбывает­ся пророчество: «нет на прорву карантина, мандолинят из-под стен: «таранти­но, тарантино, тарантино-тэн»), а между тем, этот парень всего лишь фастфудовская подделка Питера Гринуэя.

Конечно, от Гринуэя должно тошнить выкормышей общепита. Художник гринуэевской крови постоянно напоминает, что культура это не развлечение, но роковой, смертельный выбор. Такой художник воспреемник и высвободитель демонического юмора бытия. Он ценитель высокого и гибельного остроу- мия настоящей, нешутейной жизни, поэтому его и не ценят те, кто проглатыва­ет любой кровавый маразм, поданный под соусом пошлой макаберности.

И потом, художники гринуэевского типа это скорбное напоминание тем, кто был ничем, а сделан всем. Напоминание, что выше головы не прыгнешь. Что в культуре золотушные гены непреодолимы, сколько ни закидывайся стимулято­рами и ни качайся. Можно изображать из себя нерестилище изящества, предъ­являть свою персону как лучистую козу на барабане и при этом (по причине не­истребимой деревенской оголтелости) даже не подозревать, что на самом деле предъявляешь testimonium paupertatis.

Тонный малый из новых культуртрегеров запускает в эфир фильм, передел­кой оригинального названия которого показывая, кто он на самом деле и в ка­кой стране на самом деле живет. Чтобы «Записки в подголовнике» превратились в «Интимный дневник», нужен рукосуй, который, будучи сам слишком местным, японских «борзостей не текох», Сэй Сенагон не читывал. Перед нами образчик читателя той литературы, где до сих пор нет полноценного перевода одного из первых в мировой словесности прозаических шедевров. Вот вам и культурный глобализм — в смысле путешествия по мировой культуре с автостопом, прито­пом и прихлопом.

А Питер Гринуэй воспитывался страною, где превосходный полный пере­вод «Записок в подголовнике» Айвона Морриса появился еще в 1967 году. Кста­ти, англоязычное переложение другого великого японского романа той же эпо­хи, «Повести о Гэндзи», стало с легкой руки Артура Уэли национальной литературной классикой (1935). У нас подобное в последний раз случилось с «Божественной комедией» (великая переводческая работа М.Л.Лозинского 1939 — 1945 годов). С тех пор тишина. Сидим в тишине и чирикаем по НТВ.

Таковы, стало быть, вести к этому часу со всяких и разных культурных по­лей — от полей глобализации до полей аэрации. Полевые работы на Родине Труда — дело неизменно политическое. Как быть с политикой на культурной почве? А по обстоятельствам. Обстоятельства же — подведу некоторые итоги — таковы: развернулся планетарный бунт обыденного сознания против высокой культуры. Ответ на всеобщность — культурная робинзонада, закукливание, но­вая безродность (на смену сиротам казанским и интернатским сироты интер-нетские). Ответ на совершенство — наоборотный вкус. Ответ на цветущее раз­нообразие — убогая избирательность.

Никогда еще человеческая культура не была такой зрелой и такой взрослой. Никогда еще человечество не было таким инфантильным, как сейчас. Никогда раньше не было такой поголовной и вневозрастной детскости, как нынче. На­стало всепоясное детское время. А «дети есть дети. Сколько их ни развращай, им все мало» (Е.Шварц).

Как со всем этим быть, какой культурной политике помогать или хотя бы сочувствовать? По-моему, ответ достаточно прост. Политика — это погоня за большинством, значит, это и потворствование большинству. Если провинци­альная заносчивость большинства выражает себя в глобалистских задрыгах, значит, так тому и быть — понятно, каково место политика в этом судьбонос­ном раскладе.

И да поможет Господь тем, кто останется в большинстве.

Освальд Шпенглер писал, что социализм — это жизнечувствие, находяще­еся под аспектом цели. Что делать, мы живем в социалистической стране. Судь­ба приковала нас к этой галере, и это плохая новость.

А вот новость хорошая: не знаю, как других, но меня в иные минуты посе­щает туманное чувство, что культура по большому счету надчеловечна, что она воплощает целесообразие, лишенное целей. В том числе и целей мессианских. Есть, стало быть, надежда, что социализм в культуре не пройдет.

Только не надо давать воли шаловливым ручкам. Единственное достойное отношение к культуре — изумление перед нею. Каким должен быть заряд тако­го отношения, положительным или отрицательным, мне неизвестно. В конце концов,у заряда важен не знак, а тротиловый эквивалент.