Сопоставленность сложности (простоты) человека со сложностью жизни порождает два ответа. Первый ответ — готовность принять движение мира к цветущей сложности, доверие к переменам. На него способны немногие: не большинство, не половина, думаю, и не треть. Это, если угодно, линия Аристотеля в культуре.
Линию Аристотеля пересекает линия Платона, по ней от столетия к столетию направляются усилия на пресечение лавины обновления. Она издавна ста ла рубежом скоплений сил радикализма, весь пафос которых либо в пассеизме — в надежде уйти от сегодняшней сложности в якобы простое прошлое, либо в футуризме — в надежде на рукотворное будущее, где воцарится небывалая простота.
Радикализм не обязательно откровенно примитивен. Иногда он идет на сложность и прихотливость, только бы они были управляемы и вычислимы и-несли в себе достаточную условность, которая уравновесила бы безусловность (неотменяемую серьезность) недоступной рукосуйству культуры.
Изъять из «браихения органическую жизнь и заполнить освободившуюся нишу артефактом — ключевая утопия «умственного» радикализма. Бегство в артефакт! Помните, как заканчивается «Жизнеописание» Г. Гессе? На стене — картинка с поездом, герой входит в горный тоннель и усилием воображения вмещает себя в последний вагон, исчезая вместе с составом в темной тоннельной глубине. «Игра в бисер» — высшее и наиболее человечное претворение страха перед жизнью, но это все-таки страх и это именно пара-фундаментализм.
В Европе художественный радикализм развернулся до уровня шедевров благодаря влиянию романтиков. Но не усилия участников романтического движения, а христианская традиция лежит в основе подлинной устремленности к основаниям европеизма. XIII век, время великих доминиканцев, возродителей Аристотелевой мудрости Альбертуса Магнуса и Фомы Аквината, затаенно жестокого искательства «истинного бога» великими магистрами ордена тамплиеров Жаком де Молем и Россоленом де Фо, возрождения катарами древней ереси антитринитарности, затем мощно поддержанный фундаментальный порыв бывшего августинца доктора Мартина Лютера (XVI век) — вот вехи первого противоречивого обновления корневой силы европейской цивилизации.
С тех пор настоящий фундаментализм проявляет себя в подъеме изобразительных возможностей эпохи и обязательно — в расцвете словесности, истинные герои которой часто были и героями фундаментализма. Лютер был ярчайшим подтверждением этого.
Примерно то же не раз происходило и в мире ислама. Ислам в своих подлинных корнях — светлая и человечная религия. Недаром крестоносцы были заворожены рыцарственностью и благородством своего великого противо-стоятеля Салаха-ад-Дина (Саладина). Недаром в основах ислама нет вражды к предшествующим и сопутствующим верам. Не забудем, что, по Корану, последним из пророков-провозвестников Мухаммада был Иса (Иисус Христос).
И на Западе, и на Востоке фундаментализму свойственны доверие к новому и переменам, художественность, словесная сила, признание своей многокорневости и терпимость к инаковости. Наоборот, парафундаментализм всегда ановативен, сопротивителен переменам, противохудожествен, бедноязычен, одержим отбором оснований и ксенофобией.
Художественная культура ислама — одно из предельных достижений человечества. И сейчас носителем нового, по-настоящему фундаменталистского устремления в ней становится артистическая среда, прежде всего люди слова. Недавно умерший босниец, один из лучших европейских писателей Меша Селимович, в романах «Крепость» и «Дервиш и Смерть» передал драматику души, которая заключает в себе родовую память и становится в некоторые времени единственным прибежищем общезначимого, но всеми отвергаемого богатства истории. Тем не менее нет ничего удивительного, что внеисламский мир воспринял как фундаментализм то, что на самом деле есть лишь корявая и жестокая пародия на него, замешанная на крови и заквашенная побуждениями, прямо противоположными фундаменталистским. Людям легче боятся, чем любит. Для них понятнее (точнее, доходчивее) оказалась парафундаменталистская угроза, выраженная в социальной доктрине, связанной с именем аятоллы Рохуллы Хомейни.
Действия шиитского крыла современного ислама, поднявшего Хомейни на вершину власти, имеют прообраз в истории — параисламскую секту хашшашинов (ассасинов, откуда слово «убийца» в западноевропейских языках), последователей шейха эль-Джебеля, так называемого Старца Горы. Это шиитское движение исмаилитского толка опиралось на конспиративную элиту и фанатиков, уничтожавших всех, кто считался врагами секты. В их главной крепости Аламуте была библиотека, где, по преданию, собирались документы, опровергавшие канонические представления о жизни и учении пророка Мухаммада. Основанная в 1090 году персом-огнепоклонником Хасаном ибн-эль-Аабахом, секта пала под ударами мамлюков, египетских Аюбидов.
Хашшашинов отличали одновременно и почти болезненный интерес к основаниям ислама, и геростратическая избирательность в отношениях к ним. Эти еретики вступали в тайные контакты с христианскими еретиками, тамплиерами, и за взаимным тяготением, несомненно, стояло подспудное умостроительное родство. Тамплиерство в преображенном виде дожило до наших дней. Нет ли в подоплеке «исламской» парафундаменталистской бесчеловечности тайно сбереженного и пронесенного через столетия ассасинства?
Как бы там ни было, последние события, причем на территории бывшего Советского Союза, показали: парафундаментализм, связан ли он с сектантским эзотеризмом или нет, остается разрушительной силой по отношению к судьбам миллионов людей.
Есть ли противовес этой силе? Да. Хотя эта сила вместе с историей роет на глубине и потому недоступна широкому наблюдению. Эта сила принадлежит делателям (слово «делатель», напомню, иисусово), а не разрушителям. В известном противостоянии замечательного писателя и владетельного старика сила была там, где правда, а мир посчитал, что сила там, где угроза. Прав был Залман Рушди, но не аятолла, приговоривший его к смерти за прекрасный, поистине фундаменталистский роман «Сатанинские стихи». Книга Рушди вводит в круг исламской культуры жанр словесности предельного совершенства и сложности — роман настиганий, где сплетаются и формы пикареска, и мотивы путешествия-соперничества, и трактат — соревнование в остроумии. Не правы те, кто утверждают, что в исламской культуре нет основы для этого шедевра. Самый известный прототип — это «Сказка о Синдбаде-мореходе» («Книга тысячи и одной ночи», ночи 536—566). Близкий прообраз книги замечательного пакистанца в русской (американской) литературе — набоковская «Лолита».
Мы плохо защищали Рушди, но его хранит его дело. Мощь художественной культуры, а не душевная тупость разномастных политиков спасительна для тех, кто работает жизненно важную работу. Художественность, и только она, по-настоящему сберегает основы, потому что подчиняется высшему закону культуры, закону имитации.
В музыке «имитацией» называют преломление темы через несколько преобразований формы музыкального опуса. В культуре имитация — это преломление сквозных тем в разнообразных проявлениях созидательной жизни. Чем больше различий и новаций, тем определеннее и значимее сквозной смысл каждой эпохи. Когда проясненность стержневого содержания всякого мощного потока культуры достигает предела, открываются основания эпохи, всегда единые, но никогда не единственные. Это и есть апофеоз истинного фундаментализма.
Андрей Зубов То, что газетчики называют словом «фундаментализм»,— не фундаментализм, а движения, которые стремятся сделать формы религиозного сознания формами жизни общества в целом. И это явление называется не фундаментализмом, а интегризмом.
В свое время Конфуцием были сказаны замечательные слова. Когда один из учеников спросил его: «Учитель, если тебе предложат управлять государством (а это была сокровенная мечта Конфуция), что ты сделаешь в первую очередь?» — «В первую очередь я изменю имена».— «Как так, почему?» — «Потому что, если имена будут названы правильно, то изменятся функции. Если изменятся функции, то устроятся отношения...»
Фундаментализм — вполне конкретная категория, описывающая определенное явление протестантской (американской и отчасти британской) культуры и возникшее как стремление буквально понимать Священное писание, то есть как отказ от аллегорического и символического его толкования. Все это бесконечно далеко от того, что обычно в газетах называют фундаментализмом. В своих более либеральных формах он стремится влиять на политику государства. Например, президент Джимми Картер был близок к либеральному крылу протестантского фундаментализма. Но фундаментализм никогда не становился формой государственной жизни на Западе и не стремился к этому. Фундаментализм максимально себя проявил в известных процессах против дарвинизма в двадцатые годы, в походах против кришнаизма — в семидесятые. Это были чисто духовные и религиозные полемики с обычным для США применением судов, прокуратуры и всего прочего.
Что касается того явления, которое называют фундаментализмом по аналогии с протестантским, православным и вообще любым религиозным фундаментализмом, то в сущности это неточное использование термина. А любое неточное использование термина приводит к непониманию сути тех явлений, которые возникли в целом ряде культур и актуальны до сих пор, например в Израиле, в Иране. И в индийской культуре восьмидесятых годов аналогичные явления достаточно ярко просматриваются. Они вообще характерны для мира человеческого. Это движения, которые стремятся сделать формы религиозного сознания формами жизни общества в целом. То есть личная религиозная идея подставляется в качестве формы социальной и политической жизни общества. Религия превращается в идеологию.
На более строгом научном языке это явление называется не фундаментализмом, а интегризмом. И этот термин, наверное, правилен. Обществу предлагается сделать как бы интегральное уравнение тех сторон жизни, где главной функцией будет догматическое религиозное учение какой-либо общины. Например, женевская община Кальвина — прекрасный пример интегризма в протестантской Европе. В большой степени интегризм был свойствен средневековым культурам и западной и восточной церкви, которые отец Александр Мень очень точно назвал «эмбрионом христианства» (в отличие от тех людей, которые считают эти культуры чуть ли не эталоном христианского сообщества). Сейчас очень сильны попытки интегризма в Польше, в Литве.
В этом явлении содержится внутреннее противоречие очень большой глубины: предполагается навязывание силой того, что по самому принципу, обозначаемому словом «религия», то есть «связь» человека с Богом, не приемлет внешнего насилия. Оно требует только добровольного включения и добровольного подчинения человека каким-то принципам, которые можешь соблюдать, а можешь и не соблюдать. Помните, в Брихадараньяке Упанишаде знаменитый вопрос: «Сколько богов?», их названо 3 333, но всех их мудрец сводит к одному. То есть в итоге это не плюрализм, а как бы возможность различных проявлений чего-то единого. И здесь опять же свобода пути. Эта свобода пути есть в индуизме, она есть в христианстве, в исламе, она есть практически в любой религиозной системе, кроме систем, которые основаны на магизме, на принуждении как таковом. Магизм — это система в первую очередь для. неписьменных народов, но ни в коем случае не для народов культурных, потому что сама культура есть функция свободы, есть функция признания за человеком права решать по-своему высшую, трансцендентную задачу.
Итак, я думаю, что в первую очередь проблема фундаментализма — это проблема в общем-то отпада от веры, секуляризации сознания, а не проблема • утверждения глубины веры. Фундаментализм в том плане, как мы его понимаем, то есть религиозный интегризм, это всегда судорожное хватание умирающего - и не твердого в себе религиозного сознания за внешнюю опору, в данном случае — за государственный меч. В долговременной перспективе это никогда не было эффективным средством. Всегда интегризм заканчивается, к сожалелению (может быть, и к счастью, но к сожалению для самой веры), ростом
внерелигиозного секуляризма. То есть я думаю, что интегризм — это скорее орудие не Бога, а его главного противника.
Единственный контраргумент, единственное орудие против интегризма — не плюрализм, который блистательно тоже облекается в интегристские формы (чему пример Индия), а признание внутренней, имманентной, присущей по самому определению свободы человека.
Если мы будем утверждать принцип уважения человеческой свободы, то тогда для интегризма ни в Польше, ни в России, ни в Иране не останется места. Вы не можете заставить слушать указания тайного имама тех, кто не хочет слушать, вы не можете заставить соблюдать Великий пост тех, кто не хочет его соблюдать. Вы не имеете права, как это ни ужасно для уха христианина, запрещать обществу убивать во чреве матери своих детей, если сами матери хотят это делать; вы должны только говорить, что это полноценное, стопроцентное убийство. Это ваше право, но на запрет права нет.
Ведь первые адепты христианства — Киприан Карфагенский, блаженный Августин, которые жили во времена языческого Рима, ни разу не обращались с призывом запретить гладиаторские бои, но они говорили, что это отвратительно. Святитель Киприан Карфагенский говорил христианским женщинам, чтобы они не ходили мыться в баню, потому что бани были общие, и если даже они сами совершенно равнодушны к созерцанию обнаженных тел, то, глядя на их тела, будут соблазняться другие, поэтому лучше не ходить. Но он ни в коем случае не требовал, как требуют некоторые наши архиереи, закрытия, запрещения. Это не задача церкви. Не задача церкви требовать княжеского меча.
И древнее христианство, равно как и любая религия в период ее подъема, ощущало внутреннюю, духовную силу отстаивать свободу ради спасения, а не национальную культуру в ее каких-то религиозных формах, прибегая к сомнительным, соблазнительным и в сущности губительным орудиям интегризма. Дело в том, что во времена средневековья национальное и религиозное не разделяются. Тогда религия как элемент этноса только и могла постепенно развиться в его этнической плоти. Поэтому ислам был органично, неразрывно связан с арабским миром и языком. Христианство было связано с системой культуры, скажем, латинского Запада — с латинским языком, с латинской квазинациональностью или с Русью, когда пришло туда.
Так вот. Когда мы хотим вернуться к основам, мы возвращаемся не к основам веры, а к основам синтеза вера-этнос. Мы предполагаем, что этническая матрица навсегда связана с религиозной жизнью, а она связана не навсегда. И происходит сейчас это болезненное стремление вернуться в тотальность, но не в тотальность основ веры, а к синтезу национально-религиозного.
И мне кажется, что осознание этого делает проблему не менее страшной на практическом уровне, но совсем не страшной на уровне ее перспективы. Любое возвращение неэффективно в сущности. И поэтому то, к чему сейчас призывает любой фундаментализм, то, что он красиво объявляет возвращением к национальным, религиозным, исповедным корням, есть ложь по своему существу, поскольку возвращение невозможно в принципе. Любое оглядывание в прошлое превращает культуру в соляной столп.
Все то, что нас соединило в нашей стране и, вероятно, соединило навсегда, по крайней мере культурно,— это именно мучительная попытка обрести истину. И надо найти мужество, не забывая прошлого, но простираясь вперед, строить себя к свободе. И тогда интегризм уйдет в небытие, развеется, как призрак при осенени его крестным знамением.
Реплика: — А что же такое «возвращение блудного сына»?
В. Царев: — Возвращение блудного сына — это возвращение человека к Богу. Но это не возвращение к фундаментам культуры.
Сопоставленность сложности (простоты) человека со сложностью жизни порождает два ответа. Первый ответ — готовность принять движение мира к цветущей сложности, доверие к переменам. На него способны немногие: не большинство, не половина, думаю, и не треть. Это, если угодно, линия Аристотеля в культуре.
Линию Аристотеля пересекает линия Платона, по ней от столетия к столетию направляются усилия на пресечение лавины обновления. Она издавна ста ла рубежом скоплений сил радикализма, весь пафос которых либо в пассеизме — в надежде уйти от сегодняшней сложности в якобы простое прошлое, либо в футуризме — в надежде на рукотворное будущее, где воцарится небывалая простота.
Радикализм не обязательно откровенно примитивен. Иногда он идет на сложность и прихотливость, только бы они были управляемы и вычислимы и-несли в себе достаточную условность, которая уравновесила бы безусловность (неотменяемую серьезность) недоступной рукосуйству культуры.
Изъять из «браихения органическую жизнь и заполнить освободившуюся нишу артефактом — ключевая утопия «умственного» радикализма. Бегство в артефакт! Помните, как заканчивается «Жизнеописание» Г. Гессе? На стене — картинка с поездом, герой входит в горный тоннель и усилием воображения вмещает себя в последний вагон, исчезая вместе с составом в темной тоннельной глубине. «Игра в бисер» — высшее и наиболее человечное претворение страха перед жизнью, но это все-таки страх и это именно пара-фундаментализм.
В Европе художественный радикализм развернулся до уровня шедевров благодаря влиянию романтиков. Но не усилия участников романтического движения, а христианская традиция лежит в основе подлинной устремленности к основаниям европеизма. XIII век, время великих доминиканцев, возродителей Аристотелевой мудрости Альбертуса Магнуса и Фомы Аквината, затаенно жестокого искательства «истинного бога» великими магистрами ордена тамплиеров Жаком де Молем и Россоленом де Фо, возрождения катарами древней ереси антитринитарности, затем мощно поддержанный фундаментальный порыв бывшего августинца доктора Мартина Лютера (XVI век) — вот вехи первого противоречивого обновления корневой силы европейской цивилизации.
С тех пор настоящий фундаментализм проявляет себя в подъеме изобразительных возможностей эпохи и обязательно — в расцвете словесности, истинные герои которой часто были и героями фундаментализма. Лютер был ярчайшим подтверждением этого.
Примерно то же не раз происходило и в мире ислама. Ислам в своих подлинных корнях — светлая и человечная религия. Недаром крестоносцы были заворожены рыцарственностью и благородством своего великого противо-стоятеля Салаха-ад-Дина (Саладина). Недаром в основах ислама нет вражды к предшествующим и сопутствующим верам. Не забудем, что, по Корану, последним из пророков-провозвестников Мухаммада был Иса (Иисус Христос).
И на Западе, и на Востоке фундаментализму свойственны доверие к новому и переменам, художественность, словесная сила, признание своей многокорневости и терпимость к инаковости. Наоборот, парафундаментализм всегда ановативен, сопротивителен переменам, противохудожествен, бедноязычен, одержим отбором оснований и ксенофобией.
Художественная культура ислама — одно из предельных достижений человечества. И сейчас носителем нового, по-настоящему фундаменталистского устремления в ней становится артистическая среда, прежде всего люди слова. Недавно умерший босниец, один из лучших европейских писателей Меша Селимович, в романах «Крепость» и «Дервиш и Смерть» передал драматику души, которая заключает в себе родовую память и становится в некоторые времени единственным прибежищем общезначимого, но всеми отвергаемого богатства истории. Тем не менее нет ничего удивительного, что внеисламский мир воспринял как фундаментализм то, что на самом деле есть лишь корявая и жестокая пародия на него, замешанная на крови и заквашенная побуждениями, прямо противоположными фундаменталистским. Людям легче боятся, чем любит. Для них понятнее (точнее, доходчивее) оказалась парафундаменталистская угроза, выраженная в социальной доктрине, связанной с именем аятоллы Рохуллы Хомейни.
Действия шиитского крыла современного ислама, поднявшего Хомейни на вершину власти, имеют прообраз в истории — параисламскую секту хашшашинов (ассасинов, откуда слово «убийца» в западноевропейских языках), последователей шейха эль-Джебеля, так называемого Старца Горы. Это шиитское движение исмаилитского толка опиралось на конспиративную элиту и фанатиков, уничтожавших всех, кто считался врагами секты. В их главной крепости Аламуте была библиотека, где, по преданию, собирались документы, опровергавшие канонические представления о жизни и учении пророка Мухаммада. Основанная в 1090 году персом-огнепоклонником Хасаном ибн-эль-Аабахом, секта пала под ударами мамлюков, египетских Аюбидов.
Хашшашинов отличали одновременно и почти болезненный интерес к основаниям ислама, и геростратическая избирательность в отношениях к ним. Эти еретики вступали в тайные контакты с христианскими еретиками, тамплиерами, и за взаимным тяготением, несомненно, стояло подспудное умостроительное родство. Тамплиерство в преображенном виде дожило до наших дней. Нет ли в подоплеке «исламской» парафундаменталистской бесчеловечности тайно сбереженного и пронесенного через столетия ассасинства?
Как бы там ни было, последние события, причем на территории бывшего Советского Союза, показали: парафундаментализм, связан ли он с сектантским эзотеризмом или нет, остается разрушительной силой по отношению к судьбам миллионов людей.
Есть ли противовес этой силе? Да. Хотя эта сила вместе с историей роет на глубине и потому недоступна широкому наблюдению. Эта сила принадлежит делателям (слово «делатель», напомню, иисусово), а не разрушителям. В известном противостоянии замечательного писателя и владетельного старика сила была там, где правда, а мир посчитал, что сила там, где угроза. Прав был Залман Рушди, но не аятолла, приговоривший его к смерти за прекрасный, поистине фундаменталистский роман «Сатанинские стихи». Книга Рушди вводит в круг исламской культуры жанр словесности предельного совершенства и сложности — роман настиганий, где сплетаются и формы пикареска, и мотивы путешествия-соперничества, и трактат — соревнование в остроумии. Не правы те, кто утверждают, что в исламской культуре нет основы для этого шедевра. Самый известный прототип — это «Сказка о Синдбаде-мореходе» («Книга тысячи и одной ночи», ночи 536—566). Близкий прообраз книги замечательного пакистанца в русской (американской) литературе — набоковская «Лолита».
Мы плохо защищали Рушди, но его хранит его дело. Мощь художественной культуры, а не душевная тупость разномастных политиков спасительна для тех, кто работает жизненно важную работу. Художественность, и только она, по-настоящему сберегает основы, потому что подчиняется высшему закону культуры, закону имитации.
В музыке «имитацией» называют преломление темы через несколько преобразований формы музыкального опуса. В культуре имитация — это преломление сквозных тем в разнообразных проявлениях созидательной жизни. Чем больше различий и новаций, тем определеннее и значимее сквозной смысл каждой эпохи. Когда проясненность стержневого содержания всякого мощного потока культуры достигает предела, открываются основания эпохи, всегда единые, но никогда не единственные. Это и есть апофеоз истинного фундаментализма.
Андрей Зубов То, что газетчики называют словом «фундаментализм»,— не фундаментализм, а движения, которые стремятся сделать формы религиозного сознания формами жизни общества в целом. И это явление называется не фундаментализмом, а интегризмом.
В свое время Конфуцием были сказаны замечательные слова. Когда один из учеников спросил его: «Учитель, если тебе предложат управлять государством (а это была сокровенная мечта Конфуция), что ты сделаешь в первую очередь?» — «В первую очередь я изменю имена».— «Как так, почему?» — «Потому что, если имена будут названы правильно, то изменятся функции. Если изменятся функции, то устроятся отношения...»
Фундаментализм — вполне конкретная категория, описывающая определенное явление протестантской (американской и отчасти британской) культуры и возникшее как стремление буквально понимать Священное писание, то есть как отказ от аллегорического и символического его толкования. Все это бесконечно далеко от того, что обычно в газетах называют фундаментализмом. В своих более либеральных формах он стремится влиять на политику государства. Например, президент Джимми Картер был близок к либеральному крылу протестантского фундаментализма. Но фундаментализм никогда не становился формой государственной жизни на Западе и не стремился к этому. Фундаментализм максимально себя проявил в известных процессах против дарвинизма в двадцатые годы, в походах против кришнаизма — в семидесятые. Это были чисто духовные и религиозные полемики с обычным для США применением судов, прокуратуры и всего прочего.
Что касается того явления, которое называют фундаментализмом по аналогии с протестантским, православным и вообще любым религиозным фундаментализмом, то в сущности это неточное использование термина. А любое неточное использование термина приводит к непониманию сути тех явлений, которые возникли в целом ряде культур и актуальны до сих пор, например в Израиле, в Иране. И в индийской культуре восьмидесятых годов аналогичные явления достаточно ярко просматриваются. Они вообще характерны для мира человеческого. Это движения, которые стремятся сделать формы религиозного сознания формами жизни общества в целом. То есть личная религиозная идея подставляется в качестве формы социальной и политической жизни общества. Религия превращается в идеологию.
На более строгом научном языке это явление называется не фундаментализмом, а интегризмом. И этот термин, наверное, правилен. Обществу предлагается сделать как бы интегральное уравнение тех сторон жизни, где главной функцией будет догматическое религиозное учение какой-либо общины. Например, женевская община Кальвина — прекрасный пример интегризма в протестантской Европе. В большой степени интегризм был свойствен средневековым культурам и западной и восточной церкви, которые отец Александр Мень очень точно назвал «эмбрионом христианства» (в отличие от тех людей, которые считают эти культуры чуть ли не эталоном христианского сообщества). Сейчас очень сильны попытки интегризма в Польше, в Литве.
В этом явлении содержится внутреннее противоречие очень большой глубины: предполагается навязывание силой того, что по самому принципу, обозначаемому словом «религия», то есть «связь» человека с Богом, не приемлет внешнего насилия. Оно требует только добровольного включения и добровольного подчинения человека каким-то принципам, которые можешь соблюдать, а можешь и не соблюдать. Помните, в Брихадараньяке Упанишаде знаменитый вопрос: «Сколько богов?», их названо 3 333, но всех их мудрец сводит к одному. То есть в итоге это не плюрализм, а как бы возможность различных проявлений чего-то единого. И здесь опять же свобода пути. Эта свобода пути есть в индуизме, она есть в христианстве, в исламе, она есть практически в любой религиозной системе, кроме систем, которые основаны на магизме, на принуждении как таковом. Магизм — это система в первую очередь для. неписьменных народов, но ни в коем случае не для народов культурных, потому что сама культура есть функция свободы, есть функция признания за человеком права решать по-своему высшую, трансцендентную задачу.
Итак, я думаю, что в первую очередь проблема фундаментализма — это проблема в общем-то отпада от веры, секуляризации сознания, а не проблема • утверждения глубины веры. Фундаментализм в том плане, как мы его понимаем, то есть религиозный интегризм, это всегда судорожное хватание умирающего - и не твердого в себе религиозного сознания за внешнюю опору, в данном случае — за государственный меч. В долговременной перспективе это никогда не было эффективным средством. Всегда интегризм заканчивается, к сожалелению (может быть, и к счастью, но к сожалению для самой веры), ростом
внерелигиозного секуляризма. То есть я думаю, что интегризм — это скорее орудие не Бога, а его главного противника.
Единственный контраргумент, единственное орудие против интегризма — не плюрализм, который блистательно тоже облекается в интегристские формы (чему пример Индия), а признание внутренней, имманентной, присущей по самому определению свободы человека.
Если мы будем утверждать принцип уважения человеческой свободы, то тогда для интегризма ни в Польше, ни в России, ни в Иране не останется места. Вы не можете заставить слушать указания тайного имама тех, кто не хочет слушать, вы не можете заставить соблюдать Великий пост тех, кто не хочет его соблюдать. Вы не имеете права, как это ни ужасно для уха христианина, запрещать обществу убивать во чреве матери своих детей, если сами матери хотят это делать; вы должны только говорить, что это полноценное, стопроцентное убийство. Это ваше право, но на запрет права нет.
Ведь первые адепты христианства — Киприан Карфагенский, блаженный Августин, которые жили во времена языческого Рима, ни разу не обращались с призывом запретить гладиаторские бои, но они говорили, что это отвратительно. Святитель Киприан Карфагенский говорил христианским женщинам, чтобы они не ходили мыться в баню, потому что бани были общие, и если даже они сами совершенно равнодушны к созерцанию обнаженных тел, то, глядя на их тела, будут соблазняться другие, поэтому лучше не ходить. Но он ни в коем случае не требовал, как требуют некоторые наши архиереи, закрытия, запрещения. Это не задача церкви. Не задача церкви требовать княжеского меча.
И древнее христианство, равно как и любая религия в период ее подъема, ощущало внутреннюю, духовную силу отстаивать свободу ради спасения, а не национальную культуру в ее каких-то религиозных формах, прибегая к сомнительным, соблазнительным и в сущности губительным орудиям интегризма. Дело в том, что во времена средневековья национальное и религиозное не разделяются. Тогда религия как элемент этноса только и могла постепенно развиться в его этнической плоти. Поэтому ислам был органично, неразрывно связан с арабским миром и языком. Христианство было связано с системой культуры, скажем, латинского Запада — с латинским языком, с латинской квазинациональностью или с Русью, когда пришло туда.
Так вот. Когда мы хотим вернуться к основам, мы возвращаемся не к основам веры, а к основам синтеза вера-этнос. Мы предполагаем, что этническая матрица навсегда связана с религиозной жизнью, а она связана не навсегда. И происходит сейчас это болезненное стремление вернуться в тотальность, но не в тотальность основ веры, а к синтезу национально-религиозного.
И мне кажется, что осознание этого делает проблему не менее страшной на практическом уровне, но совсем не страшной на уровне ее перспективы. Любое возвращение неэффективно в сущности. И поэтому то, к чему сейчас призывает любой фундаментализм, то, что он красиво объявляет возвращением к национальным, религиозным, исповедным корням, есть ложь по своему существу, поскольку возвращение невозможно в принципе. Любое оглядывание в прошлое превращает культуру в соляной столп.
Все то, что нас соединило в нашей стране и, вероятно, соединило навсегда, по крайней мере культурно,— это именно мучительная попытка обрести истину. И надо найти мужество, не забывая прошлого, но простираясь вперед, строить себя к свободе. И тогда интегризм уйдет в небытие, развеется, как призрак при осенени его крестным знамением.
Реплика: — А что же такое «возвращение блудного сына»?
В. Царев: — Возвращение блудного сына — это возвращение человека к Богу. Но это не возвращение к фундаментам культуры.