Вадим Ю. Царёв

СЛОВО И ДЕЛО - послесловие

Не говори съ тоской: ихъ нѣтъ!
Но съ благодарностію: были!

Жуковскій. Воспоминанія.

Во многой мудрости, как известно, много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь (Еккл. 1, 18). Русская мудрость  со средины XVIII  столетия стала обретать общеевропейские черты и постепенно превращаться в философию, то есть в ремесло или увлечение. До этого она не была ни увлечением, ни ремеслом – она была судьбою.

Русские мудрецы и мудротворцы жили в разные времена, были людьми различного нрава и несходных происхождений, устремлялись по разным стезям. Но каждый в этом ряду – се человек. Для этих людей, как кажется, не существовало зазора между словом и делом, для них мудрость была не подспорьем в прокормлении или средством добычи почёта и славы, а неизменной целью рокового пожизненного служения. Они искали истину, а не искательствовали перед нею. Правда была их судьбою.

Сейчас, когда почти всякий творит, что заблагорассудится, причём, только на злобу дня и только со злобой, радостно приглядеться, прислушаться к тем, кто делал своё идейное дело без оглядки на сиюминутные расклады. Кто проникался не гормонами, а высокими намерениями и действовал sub specia aeternitatis, по-русски же говоря (словами кн. М. М. Щербатова): «для фамилии и потомства»).

Все эти люди взращивали истину, как растят дерево: в понимании, что они делают дело не для себя, что они вершат труд, воспользуются плодами и укроются под сенью которого уже другие.

Но что есть истина, как её добывать, на каких путях? А мы нынешние, хотим ли мы истины так же безоглядно, как хотели её они, наши предшественники? А если наша честность наделена хотя бы половинной силой их правдолюбия и потому одному заслуживает уважения и сбережения, то что нам делать? Может быть, в меру возможностей и, не мудрствуя (не мудрствуя?!) лукаво, просто воспроизвести, повторить их пример? Но в чём их пример?

В их жизнях? Но что есть жизнь – биография: родился и застрелился?

Или в их мыслях – но ведь эти мысли уже вымышлены!

В их стойкости – но ведь это была стойкость к обстоятельствам, которым по большей части лучше никогда не повторяться.

Нет, простого повторения одной судьбы в другой не бывает, не может быть и быть не должно, поэтому не нужно идти по стопам предшественников, нужно искать то, что искали они. Нужно желать того, чего они желали.

Так чего же им хотелось? Победы над врагами, подтверждения своей правоты, довольства, почёта, любви, славы? Да, всего этого, но всё это ещё не всё. Победы и прочее это только частные жизненные цели. Нельзя жизнь подменять жизненными целями.

Они достигали цельности существования, его трагической полноты. В цельной жизни всё важно, ничто не изымаемо. Были их слова точны, их побуждения взвешены, а суждения достоверны? Далеко не всегда – этих великанов безотлучно подпитывала и мощнейшая энергия заблуждений. Но они постоянно мыслили делами и действовали словами. В этом, по-моему, и состоит воодушевительный для нас пример.

Как у них получалось то, что получилось? Не знаю, а если б знал, то разочаровался в таком знании, потому что их жизнь удивительна, и это удивление освежает душу. Ах, как хочется, чтобы мы научились удивляться себе и друг другу, и беленькому в нас и чёрненькому.

 Фильмы «Слово и дело» создавались в надежде, что они остраннят слегка, на чуть-чуть, привычку  всегда и ко всему привыкать.

Оговорено, что русский человек широк и не мешало бы его обузить. Может быть. Однако широты русского человека таковы, что им много места не требуется. Человек Запада, допустим, погружен в вымощенный мир – мир бесчисленных мостовых, красиво отделанных домов, удобно слаженных вещей. Русский человек привносит себя в мир не вымощенный, но в мир вымечтанный. А мечты не много места занимают.

Русский человек  существо мечтательно-страдательное. Он сооружает, как все люди на земле, воздушные замки, но живет не в парадных покоях этих замков, а на их чердаках.  Посередь не казового, не нарядного,  но милого сердцу хлама.

Впрочем, не одни мы такие. Что русскому хорошо, то и немцу иной раз сойдёт. Вот и шваб  Герман Гессе укрылся от преследований в нарисованном горном туннеле, вскочив в вагон нарисованного поезда («Краткое жизнеописание»).

В этой истории есть тонкость. «Краткое жизнеописание» доведено до семидесятого года жизни, а написано оно в год 1925, когда Герману Гессе исполнилось сорок пять. Получается, в «Жизнеописании» при всей его краткости, спасительно возвышающему (укрывающему) обману отведено места не меньше, чем опасно низкой истине. И это правильно. Ведь жизнь есть любовь, а любовь всегда права. Следовательно, то, что спасает от смертельно опасной правды, несправедливо называть в противоположность слову «истина» дерзким и тяжёлым словом «ложь».

Гессе объясняет, почему он присоединил жизнь к мечте, как вагон к поезду. Почему он действительности в погибание предпочёл ложь во спасение. Он сделал свой выбор в пользу того, что защищает, но само беззащитно. Действительность  же и без Германа Гессе обойдётся:  она сама себя всему предпочитает и сама за себя насмерть стоит.

Действительности довлеет  её размах: с иной, чем её собственная, свободой, она не считается. А малым сим, у которых своего, личного всего-то  с гулькин нос, не лучше,  не выгоднее ли опереться на способ существования, привносящий  в мир хотя бы малую толику свободы, которой им, как и всего прочего, так не хватает?

Свобода малых сих, да и к тому же русских - не политического свойства. Она не просто аполитична, она анти-политична. Единственное требование их (нашей!) свободы: «Нашим нравам не препятствуй». А в нравах есть небольшой скос: они выстроены не столько  на чувствительности, сколько на чувственности. В художественном отношении мы пигмалионы, и оживляем свои статуи  из возвышенных побуждений, но для низменных нужд. В этом мы пластичны как древние пластические греки. Не потому ли так гречку любим? И  не потому ли в излюбленных уголках наших гипербореев так много античных статуй?

Одействительнивание недействительного  русскому важно не для того, чтобы  кого-то унизить или кого-то возвысить. Ведь к живым существам мы относимся не плохо, но как-то незамечающе. И образы нам нужны для того, чтобы, оживши, они стали для нас необходимой невидимостью, превращаясь в воздух существования. Когда мы так сочетаем себя с миром, тогда мы становимся сразу и велики, и величайшим образом уязвимы.

Есть привычка разделять мир вымечтанный и мир подлинный в подспудном предположении, что мир подлинный выше мира мечты. И если этот мир мечты не соответствует в большой степени миру действительному, то тем хуже для мечты. Это не совсем так.

Большая часть фильмов посвящена тем, кто умел сохранить лицо и соответствовать своим словам (даже и ненароком вырвавшимся), кто поступал соответственно личным и лично  выстраданным правилам. Но помимо таких личностей, были  и другие – те, кто жил с  потребностью заслониться несовершеннными образами от несовершенного мира с его неустройством вплоть до совершенных безобразий. О них речь тоже.

Природа и образ, действительность и мечта взаимопереходят, и в этом взаимном переходе человек черпает силы, благодаря  которым он возвышает не только себя, но и других, кто под руку попадётся.

Поэтому необходимое дополнительное измерение череде подвижников словесного дела придают люди образной мысли, которых увлекла поэтическая стихия. Поэтическая мысль этих людей проникновенна, но они проникались ею не в кабинетных радениях, хотя многие из них старались  представить себя кабинетными учеными.

Некабинетными были художники-поэты, как Вячеслав Иванов, художники-мыслители, как Николай Рёрих, другие числились в учрежденческих штатах, но и  они по складу своему оставались насельниками воздушных замков. В этом была их сила. Но в этом была и их слабость.

Слабость не в смысле незащищённости. Когда человек уходит из действительности в самодельный мир, он чувствует себя в нем хозяином. Он себя ощущает, как это у нас в России говорилось, «новиком», который создает свои правила жизни, а создавая правила жизни, он их приспосабливает для себя. Он как бы становится их повелителем, а правила жизни иные, чужерождённые, как бы утрачивают над ним власть.

Притупляется его ответственность перед некоторой незыблемостью, которая, тем не менее, незыблемостью остаётся – и для него, и для всех прочих.

Блок говорил о своём поколении, о поколении символистов, о поколении «серебряного века», что они оторвались от действительности и оторвались от нравственности.

Что ж,  мысль совершенна, но несовершенен мыслитель. Мысль воспламеняет, а мыслитель порою восходит на костёр. Публике это, конечно, интересно. Старуха с хворостом для костра – это публика. Но она же, публика, способна защитить тех, кто непонятным образом радует её красотою своих суждений. Мысль бывает ложем любви для мыслителя и публики. Когда артистичность и рассудительность сливаются воедино, встречные чувства публики оказываются нередко надёжнее и долговечнее цехового признания-непризнания.

Нужно помнить тех, кто – по замечанию В.О. Ключевского - относился к своему слову,  как к своему делу. Нужно помнить и тех, кто воспринимал своё озвученное чувство как миротворящий Логос. Надо отдать дань и труженикам кабинетного труда. Сберечь связь имен, значит сохранить связь времён.

Это непросто, но по-другому нельзя.

Иначе придётся жить, себя не помня.

Как в чаду.